Итак, в его руках находится разгадка таинственного острова с его чудесными храмами, статуями, барельефами, с его таинственной башней, культу которой, очевидно, были посвящены если не все, то многие из этих храмов! Быть может, в этих листках заключается история той неведомой, давно уже исчезнувшей с лица земли расы, которая некогда жила на этом острове и останки которой уже целые тысячелетия погребены под волнами пустынного Тихого океана, никому не выдающего своих тайн: быть может, здесь сохранена память обо всех этих царях, героях, законодателях, мудрецах, поэтах, статуи которых еще населяют этот пантеон их прошедшей славы!
Но кто прочтет эти письмена? Они не были похожи ни на один из известных алфавитов, по крайней мере Андрей Иванович никогда не встречал ничего подобного. Впрочем, мало ли на свете письмен, которых не случалось ему видеть! Найдутся ученые, которые сумеют их прочитать… Андрей Иванович припомнил примеры Шампольона младшего, Гротефенда, наконец Раулинсона, этого Шампольона Вавилонии и Ассирии, и решил, что ему немедленно нужно воротиться в Европу.
Андрей Иванович бережно собрал таблички в том порядке, как они лежали, и пересчитал их: их оказалось триста восемнадцать таблиц. Но они были так легки, что все вместе весили не более иного ученого фолианта. "Что это за металл? Неужели алюминий? — думал Андрей Иванович, пересматривая таблицы. — Но на какой же высокой степени цивилизации находилась эта вымершая раса, если наши ученые химики еще и теперь не могут сделать алюминий для всех доступным металлом!
Еще несколько времени оставался он у гробницы, раздумывая на счет сделанного им открытия. Затем, заметив, что освещение храма начало несколько тускнеть, он полюбовался в последний раз на прелестный образ таинственной богини и медленно, придерживаясь за попадавшиеся на пути колонны, поплелся к своей одинокой постели, унося с собою драгоценные таблицы, взятые из гробницы жреца, вероятно особенно близкого к богине храма.
Яркое весеннее солнышко, поднявшись над вершинами дальних сосен, прямо ударило в окно уютной спальни Грачевского дома. Пробравшись сквозь оконные занавески и кисейный полог кровати, веселый луч упал на лицо заспавшейся против обыкновения Арины Семеновны и шаловливо защекотал у нее в носу. Старушка сморщилась, чихнула и открыла глаза.
Белый день стоял уже на дворе. Со стороны кухни давно уже слышалось кряканье уток и кудахтанье кур, прерываемое порою звонким голосом Анисьи, которая, беспрестанно меняя интонацию, выкрикивала, без всякого перехода, то ласковое "цып-цып", то грозное "кши!" Случись это в другое время, Арина Семеновна не преминула бы побранить себя за такой долгий сон, но сегодня ей было совсем но до того: Арине Семеновне приснился знаменательный сон, и старушка, прежде чем одеться, с полчаса просидела в постели, раздумывая, чтобы он мог значить.
Занятая этим сном, и одевалась она, против обыкновения, настолько медленно, что когда, наконец, собралась отправиться на кухню, к Анисье за советом, пернатое царство было уже водворено на птичьем дворе, а сама Анисья во второй раз разжигала самовар, недоумевая, что сделалось с ее барыней, просыпающейся обыкновенно чуть не с петухами.
— Здравствуй, Анисья! — заговорила Арина Семеновна, торопливо входя в просторную, чистую кухню, в которой покойный Иван Спиридоныч по будням любил иногда обедать. — Гляди-ко, как я сегодня заспалась! С ума сошла!
— Я уж и то думаю, — отозвалась Анисья, складывая руки на переднике, — что это, мол, барыня-то…
— Вот поди же ты! Никогда этого со мной не бывало…
— Ну, как-так не бывало! При покойнике-то Иване Спиридоныче частонько до полуден просыпали.
— Ах, греховодница! Нашла, что вспомнить… Чай, я в ту пору была молоденькая… А ты вот что скажи: к чему кровь во сне видеть?
— Известно к чему, к родне. Али сон видели?
— Видела я, видела сон, Анисья, и такой сон, что никак его разобрать не могу. Ты, вот, на это мастерица.
— Какой же это сон?
— А вот, видишь, приснилось мне, будто у меня изо рта кровь идет…
— Зуб что ли выпал? — с тревогой спросила Анисья.
— Нет, не зуб, а так-будто, кровь.
— Ну, слава Богу, коли так.
— А что, разве не хорошо зуб-то видеть?
— Не хорошо, матушка-барыня. Коли зуб выпал да с кровью, значит, из родных кто-нибудь умрет.
— Помилуй Господи! Нет, так будто кровь идет, — а Илья увидал это, да полотенце мне в руки-то сует: на-те, говорит, барыня, утритесь.
— Полотенце? — переспросила вдумчиво Анисья.
— Да, полотенце… такое чистое да тонкое, да длинное-длинное такое… А концы — не то из кружев, но то разноцветным узором вышиты, вот, уж не припомню теперь. И чтобы это значило? Думаю, думаю — придумать не могу!
— Да и думать-то нечего, барыня: смотри, — Андрей Иваныч скоро вернутся.
— Андрюша? Дай-то Бог!
— Это уж как Бог свят. Полотенце-то означает, что он уж на пути.
— Что ты? А Илья-то тут причем? Ведь он мне полотенце-то подавал.
— А Илью Захарыча вы, может, на станцию пошлете, — ну, значит, он вам их и привезет: — вот вам и полотенце.
— И то правда. А где Илья?
— Надо быть, на мельницу поехал… Ай, батюшки! Гляди-ка, самовар-то ушел! Заболталась я, грешница, не доглядела…
— Ну, не беда. Неси в столовую. Да если Илья воротится, сейчас же ко мне пошли.
Но Илья Захарович легок на помине. Не успела Арина Семеновна приняться за вторую чашку чаю, как он уже вошел в столовую, приглаживая свою вспотевшую лысину.
— А! Воротился уж? Ну, здравствуй, Илья! — приветствовала его Арина Семеновна. — Или тепло стало?
— Тепло Бог посылает, сударыня… — Только уж и дороги — ни проезду, ни проходу!
— Благо?
— Уж так-то благо, что не приведи Господи! До мельницы рукой подать, а лошадь совсем почти из сил выбилась.
— Вот что! Как же быть, Илья? Ведь я хотела тебя в лес послать.
— Как будет угодно, сударыня…
— Нет, уж ты, Илья, поезжай.
— Да я не к тому… Мне что же? Только, вот, лошадь…
— Что же такое лошадь? Ну, Бог милостив. Надо же справиться, не воротился ли Андрюша.
— Так это вы насчет Андрея Ивановича? Ну, это дело иное. Или ожидаете?
— Да уж пора бы ему, зима кончилась… да и сон я такой видела…
— Что же, коли прикажете, я хоть сейчас.
— Да, уж поезжай, голубчик.
— Только, ведь, вот какое дело, матушка Арина Семеновна, как ехать то? Ведь ни на санях, ни на телеге не проедешь.
