Перо в руке Джироламо плясало. Тьма снаружи сгущалась. Темнее ее были только четыре дерева посреди двора. Четыре дерева… Четыре столба…
Кто-то тронул Дирксена за плечо. Он вздрогнул. Но это был Сандро.
– Ты что здесь стоишь?
– Так просто… смотрю…
Сандро склонил тяжелую голову к плечу.
– Шел бы ты, приятель, лучше спать.
Не иначе, он принимал Дирксена за пьяного. Пускай.
– Да. Иду.
Трудно переставляя ноги, он пошел к дому.
Однако спать он не мог. Начав исследовать причины своего состояния, он должен был дойти до конца. Он не мог скрывать от себя, что встреча с Джироламо, к которой он, кажется, был достаточно подготовлен, оказалась для него потрясением. Но почему, почему? Он мог опасаться только противника с более сильным разумом, чего в Джироламо уж никак не было. И тут он вспомнил, что сам недавно сказал – Джироламо не нужно быть разумным. Вот откуда страх, вот почему с его языка так легко срывались похвалы Джироламо. Он не льстил, он говорил правду, ничего, кроме правды! «Ничего» – Джироламо часто употребляет это слово или это он, Дирксен, его употребляет? Но это было так легко, как… Что? Он никогда ничего не делал легко, а тут – само. Чужая сила, большая, чем его, подхватила… Вот оно что: не разум – сила. Неужто он так слаб? Нет, он не слаб, и ненависть его – не ненависть слабого.
Слово было произнесено. Ненависть. Он никогда раньше не испытывал ненависти, и неожиданность, новизна этого чувства оглушили его. И более того – он сознавал, что начинает ненавидеть не только Джироламо, но и всех этих Вальдесов, Микеле, Сандро, Хейгов, добровольно отдавших себя в рабство. Добро – вольно. Они жили, как хотели, не зная ни греха, ни ответственности, потому что их принимал на себя один человек. Он их освободил от всего. И за это они его любят. Его же собственная сила умножилась, так же, как зло, причиняемое им. Вот оружие этого разрушителя – страшный соблазн подчинения, утраты воли. Но Дирксен устоял, устоял…
И Дирксен понял, за что он так ненавидит Джироламо. Это был единственный способ не любить его.
И был вечер, и было утро, день второй. Рядом с ним у ворот отирались Сандро с Логаном. Последний произносил вдохновенную речь о лошадиных болезнях – очевидно, он был еще и коновалом в придачу к остальным дарованиям. Сандро хмыкал для поддержания беседы. Дирксен стоял, прислонившись спиной к нагретым доскам, и смотрел на окно. В стекле преломлялось солнце, поэтому внутри ничего не было видно. А он смотрел и думал. Чтобы не соскользнуть в бездумье.
История о книготорговце не выходила у него из головы. Разумеется, она могла быть от начала до конца выдумана Джироламо ради опорочения властей (первым о книготорговце упоминал Вальдес, но они же здесь поверят во все, что Джироламо скажет) и точно так же могла оказаться правдой. Послал же Армин его самого убить Джироламо, почему бы ему и книготорговца не убрать? («Как он всегда делает», – сказал Весельчак.) И вообще, подумалось Дирксену, в этой истории Армин играет более важную роль, чем поначалу представлялось. Даже Армин скрывался неопознанным в шкуре болтливого толстяка. Что же тогда говорить о Джироламо?
– А я сказал, вылечу!
– Ну уж, тоже мне…
– Сказал, не вам, дуракам, судить!
Его выдернули из лабиринта голоса совместников бунтовщика.
Теперь к ним присоединился Микеле. Логан горячился.
– Кабы что понимали! Ничего не надо делать! Травка здесь такая есть в лощине. День-другой попасется, и вся парша долой.
– А если уведут?
– Кому здесь уводить?
Какая чепуха! И все-таки лучше стоять здесь и слушать, чем… Нет. Предчувствие всегда пугает больше свершения.
Где Хейг? Модеста? Почему Джироламо не показывается?
Ворота толкнули с наружной стороны – оказывается, они были не заперты. Вошли Джироламо и Хейг. У Хейга за плечами было ружье.
– Что, были? – спросил Микеле у Джироламо.
– Да, все чисто.
– Когда можно ехать? – вступил Сандро.
– В любое время, – ответил Хейг. – Ели уже?
– Давно. Вам Модеста на кухне оставила.
– И славно. А то в брюхе колокольный звон.
Ружье он с плеча снял, но из рук не выпустил – собирался отнести в дом. Они двинулись к двери кухни. По пути Джироламо обернулся и сказал Дирксену:
– А ты заходи. Потолкуем еще.
И сразу стало тихо кругом. Нет, это ему стало тихо. Сдавленно издалека доносились голоса Микеле и Логана: «А если ее собрать и высушить…» – «Это не годится…» – «На выгоне…» – и затухали, не доходя до сознания. Это не годится, беззвучно повторил Дирксен. Из мира кошмарных видений он должен вернуться в настоящий мир. И успокоиться.
И к Джироламо он пошел спокойно – как иные люди спокойно идут на казнь.
На придавленном к столу – от ветра – листе бумаги читалась первая написанная строка: «Свободные люди нашего края!» Дирксен отвел глаза.
– Что, не так? – спросил Джироламо.
– Ну, не «братья», не «друзья»…
– Друзья и братья – это уже второе и третье. А свободные люди – первое. Я не согласен с теми, кто главное оставляет под конец. Я говорю о том, чего они ждут. Можно жить без денег, без крова, без любви. Без свободы – нельзя.
– Ты так думаешь?
– А ты?
Он спросил без всякой угрозы или насмешки. Мягко спросил. Но Дирксену почудилась в этом мягкость звериной лапы.
Поколебавшись, он ответил:
– Я не уверен.
Еще недавно он бы без колебаний сказал «нет». По крайней мере себе.
– Хорошо. Тогда давай подумаем, что ты будешь у нас делать. – И ободряюще: – Я вскорости собираюсь ехать на Север, но северянин нашел нас прежде.
– Ты хочешь установить связи с Севером? Тебе недостаточно того, что у тебя есть?
– Насчет «достаточно» я, помнится, говорил тебе вчера… Теперь я жду твоих соображений.
– Для этого я должен знать твои планы.
– Сделка? Ты бы мог догадаться, что я не любитель сделок.
– Откуда же мне догадаться? Я ведь не ты, который знает, что собеседник скажет, прежде чем тот раскроет рот.
– Но это же так просто, – сказал Джироламо. – Когда поймешь, как человек думает, то понятно, и что он думает.
И опять то же ощущение опасности. Догадался и… играет? Как сытый зверь… или игрок, прикидывающий очередной ход. Недаром в первое появление Джироламо Дирксену померещилась шахматная доска. Но он-то в фигуру превращаться не собирается!
А может, он все придумал, и за ответом Джироламо ничего не скрывается?
– Однако речь о тебе, а не обо мне. Чего ты вовсе не желаешь. После всего, что сделал, ты разочарован?
«Лучше часть правды, чем сплошная ложь».
– Вернее, я могу повторить – не уверен. Еще вернее – я потерял уверенность. И виной этому – люди, эти твои люди. Чем больше я их узнаю, тем быстрее теряю надежду на достижение моей и твоей цели. Удовлетворенность минутным, неумение думать, допускаю – постоянный голод желудка и плоти не дали им возможности выучиться. Но тогда зачем эта жадность – жалкая жадность? Никто не соизмеряет силу своих желаний с возможностью их осуществления. Все с готовностью судят других, и никто – себя. И эта вера – во что? Если бы в Бога! В бред, в ничто! И с этими людьми ты собираешься достичь свободы? Бессмыслица!
