Один из людей, постройней и помладше, восторженно закричал, присел на корточки и обеими руками заколотил по земле. Затем вскочил, расстегнув все молнии, сорвал с себя куртку, и приплясывающей походкой двинулся вниз, к экскаватору. Он ничем не был похож на Эрика, и все же во сне Хиллеру ясно представилось, что это Эрик, что это он поет, и смеется, и вприпрыжку бежит вниз. И что это его, Эрика, хватает жадная пустота, притаившаяся в тени ковша, хватает, вздергивает в воздух и скручивает, как хозяйки скручивают белье.
Во сне Хиллер зажмурился. И тогда, сквозь сомкнутые веки, впервые заметил Шар. Шар лежал под дальней стеной карьера среди старых куч породы. Он был не золотой, а, скорее медный, тяжелый, тусклый, совсем не похожий на блестящую новогоднюю игрушку с гигантской елки, которую Хиллер всегда представлял, думая о Шаре.
Открыв глаза, Хиллер увидел, как второй сталкер отбросил флягу, сунул руки в карманы и тоже начал спускаться в карьер мимо страшных черных клякс, мимо насытившейся пустоты. Затем, увязая в рыхлой щебенке, он двинулся к Шару. Он шел и что-то говорил, и, хотя расстояние было огромным и Хиллер никак не мог услышать его, но все же услышал.
«Счастье, – говорил выживший сталкер, – счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный!»
Сквозь медь Шара прорвалась многоцветная, нестерпимо яркая радуга – и Хиллер проснулся.
Он не сразу понял, сколько проспал. Над равниной горело ржавое зарево: то ли рассвет, то ли уже закат следующего дня. Саднила правая щека и отлежанная рука, и вообще правая половина тела. Он встал, пошатнулся – ногу прострелило тысячей игл – и, прихрамывая, двинулся по скальной тропке вниз. Не было видно ни миротворцев, ни их техники. Никого не было на пыльной равнине, полыхавшей багровым огнем.
Вода в бассейнах налилась свинцом и почти не курилась. В чаше побольше плавало тело с темными распущенными волосами, нагое и белое. Хиллер вздрогнул и споткнулся. Не удержавшись на крутом склоне, больно сел на задницу и последние несколько шагов прокатился в ливне щебенки и пыли. Поднявшись, поспешно захромал к источнику. Утопленницы в нем не было. Зато над водой, тихо гудя, висел Золотой Шар.
– Счастье для всех, даром, – хрипло сказал Хиллер, не понимая, что говорит вслух.
Он сунул руки в карманы, как тот, второй, в котловане, и подошел к Шару осторожно, с опаской. Сразу стало видно, какой этот Шар тяжелый. Нет, он не висел в воздухе. Он прессовал воздух под собой, воздух и воду, и они становились плотней и тверже камня.
– Счастье для всех. А что есть счастье, если не исполнение желаний? Каждому – по Золотому Шару. Даром, и пусть никто не уйдет обиженный!
Обернув лицо к ржавому небу, обметанному закатной коростой, Хиллер расхохотался. Неожиданно ему стало легко, легче, чем за все прошедшие с того днядвадцать два года. Можно было все. Можно было сделать так, чтобы никогда не существовало печи с тугой заслонкой и красным жаром внутри. Не было нагого тела в бассейне, не было тонкой ступни с беспомощно выступающими костяшками, торчавшей из пластикового мешка. Ничего этого не было, как не было и Посещения, и самой Зоны, и того плачущего старика на дороге, и голубых касок, и тусклых институтских коридоров, и стонов пифий, и жадного любопытства, и алчности, и куража, и страха…
– Я хочу, – выдохнул Хиллер, глядя в ободранное до крови небо, – я хочу, чтобы пришел Мусорщик!
Владимир Аренев
Девять тысяч сто семь
Придумать можно всё что угодно.
На самом деле никогда не бывает так, как придумывают.
А. и Б. Стругацкие. Пикник на обочине
Было ровно семь утра, когда дверь наконец открылась и в «Золотой Шар» вошёл сухопарый седой мужчина. Внутри сразу сделалось сыро и неуютно, рокот водосточной трубы заполнил всё пространство и оборвал всякие споры. Мужчина пересёк зал, оставляя за собой тёмные отпечатки следов, пожал руку бармену и кивнул собравшимся у стойки:
– Машина на улице. Загружайтесь.
Бармен с усталой улыбкой наблюдал, как они нервно складывают вещи.
– Погодка ни к чёрту, а?
– Нормальная, – сказал седой. – Через час развиднеется, и всё будет в лучшем виде.
– Налить?
– Сам знаешь. Может, на обратном пути.
Бармен знал. Он дождался, пока последний из чужаков, перекосившись под тяжестью рюкзака, вывалится наружу, и тогда спросил:
– Как внука-то назвали?
– Внука? – Седой резко обернулся и, щуря глаза, поглядел ему в лицо. – Не врёшь? Ну… – он покачал головой, – ну!.. Когда?
– Вчера днём, – усмехнулся бармен. – Поздравить твоих?
– Цветы купи, два букета. Вот таких! Один отправь Мартышке в роддом, другой я вечером заберу для Гуты.
Грохот воды снова посвежел, в двери возникло круглое, как блин, лицо.
– Уже иду, – сказал седой.
Лицо исчезло.
– Не ходил бы ты сегодня, – тихо произнёс бармен, повернувшись к седому спиной и щёлкая выключателями. Гроздья разноцветных лампочек гасли по залу, словно гирлянды на ёлке. – Твоё дело, конечно. Но группа, по-моему, дёрганая.
– Все они дёрганые, – сказал седой. – Других не бывает. Так не забудь: два букета. Ну… – повторил он, хлопнув ладонью по стойке… – да!.. Это ты меня порадовал, бокалья душа!
– Иди уже. Ни пуха.
* * *
Дёрганые или нет, но вещи они в багажник сложили. Теперь стояли возле джипа, прямо в лужах. Однорукий парень накинул на голову капюшон, обе женщины спрятались под широченным малиновым зонтом, а блинолицый мужчина топтался поодаль, то и дело с бодрой улыбочкой проводя ладонью по мокрой лысине.
– Садитесь, – велел им седой, – открыто.
Сел сам, вставил в аккумуляторное гнездо чёрную палочку «этака» и погнал машину по пустым улицам, расплёскивая лужи и проскакивая под мигающими жёлтым светофорами. Дома громоздились тёмными бельмастыми коробками, кое-где их перечёркивали растяжки: «РЕКОНСТРУКЦИЯ… ПОД КЛЮЧ… СКИДКИ…»
– Мы, конечно, знаем, как вас зовут, – сказала, кашлянув, одна из женщин – та, что пониже и постарше, похожая на типичную домработницу из телесериала. – Но всё-таки… А может, нам представиться?
– Не нужно, – сказал седой.
– Не по-человечески как-то… А может, документы наши нужны… или анкета? Не можете же вы кого попало…
– Что значит «кого попало»?! – взорвался лысый. – Что вы всю дорогу с этим своим «кого попало»? Говорите за себя! Вот вы, – грузно повернулся он к женщине, сидевшей между ним и домработницей, – вот вы – кто попало?! А?!
