И тут же к нему кинулся охранник, козырнул, шепнул что-то на ухо. Хозяин Бака вскинул брови, отцепил от ремня трубку, переговорил, сел в подруливший автомобиль, и через несколько минут уже вылетал из дверцы на подъезде к конюшне. Здесь скопились все, кто был в это время на Баке. Здоровенный служитель едва сдерживал огромного, черного, покрытого пеной коня, уволакивая его на огороженное пространство, возле вспученных залакированных пней лежала скрюченная женская фигурка. Анпилогов с силой отстранил подскочившую к нему медсестру, которая голосила: «Скорая едет, трогать ничего нельзя!» – и сел на колени возле лежавшей женщины. Лоб ее был в крови, влажные волосы казались особенно темными.
За спиной Анпилогова слышался топот, неистовое ржание и тяжелая ругань охранника.
Они потом все-таки встретились на той европейской выставке. Писака Максим Сокулер – все такой же бесстрастный, седой, с палкой, прошел мимо стенда, покосил глазом, и поначалу, видимо, не узнал Анпилогова – или просто не поверил своим глазам. Но потом вернулся, подозвал девчонку-стендинстку, принялся спрашивать. Апилогов все это прекрасно видел из своего стеклянного закутка. Максим набрал проспектов и двинулся было дальше. Но тут на Анпилогова что-то нашло, он выскочил из своего закутка и нагнал Максима.
И тогда они уселись в каком-то баре на шаткие стульчики, и Сокулер договорил ровно с того самого места, на котором тогда, на Баке, их прервали.
– Я и сейчас тебе скажу, Леник… Прости, но твой прок, о котором все уже и позабыли – у тебя нынче совсем новый брэнд. Так вот твой прок – наоборот-то, просто– напросто, корп.
– И что? Вполне нормальная историческая аллюзия.
– Для кого другого была бы аллюзия, а для тебя – выгода. Я понятия не имею, каким образом – голова уже не та, не могу сообразить – но ты сохранил технологию лигокристаллов. Законсервировал как-то и удачно скрыл.
Анпилгов молчал. Даже не хмыкнул. Даже не вспомнил о соленом бутерброде.
– Это тогда, на Баке, – продолжал Максим, – я был вне себя и пытался тебя добить по этому поводу. Но потом понял: ты – не один. Как это произошло – уму не постижимо! Но корпы живы и по сей день. Они скрыты у разных людей, в разных группах, организациях и обществах. Они сидят в подкорке, ей Богу! Я вижу их проявления во множестве процессов. Но я не остановлюсь. И буду бить их до конца. И не только я.
Да… – вкусно глотая буквы проговорил Анпилогов. – Мне тут довелось пересечься с одним… человеком. Вот, кстати, – Леник добыл из нагрудного кармана тот листочек из коморки, исписанный мелкой вязью черных букв.
Сокулер жадно схватил его, пошевелил побелевшими губами, трижды повторил слово «темпористика», потом сказал:
– Я знаю этого человека, имя только не назову, нельзя… имя. Тут у нас много схожего. Силы только не равны. Он много сильнее… Но мы их будем бить, будем бить и дальше!
– Ну-ну, – проговорил Леник и заказал яичницу.
Запаска
Но все же меня сломал другой кризис. И я ведь тоже считал его внезапным. Он возник как нарыв, а потом нарыв прорвался.
Сначала мне было просто все равно. Разные программы радио и телевидения произносили весьма отличающиеся друг от друга слова – это тебе уже не единообразные корпы, а бестолковые человеческие СМИ, и я слушал вполуха. В Горчишном доме было много дел, кое-что мы затевали, Гера договорился о приличных кредитах и вложениях. Но я вообще-то знал, что в парламенте произошел раскол… Ну, ей Богу, не хочу сейчас все это поднимать. Головой я, вроде бы, прекрасно осознавал – кто и за что… Народ побесился-побесился, да и поделился на П-эшников – последователей Петруничева и Н-эшников – эти были за Нифонтова…
Но…. До того момента, когда у нас дома отключили телефон – ровно ни о чем всерьез я не задумывался. Дом властей был как раз перед моим балконом, когда-то меня это даже устраивало. Но в тот момент я пожалел, что у нас одна АТС. Хорошо, я схватился за персональную трубку – ну, бутер-итер – нет сигнала! Видимо, что-то с передатчиком. Я кинулся на улицу, пробежал с квартал, заходя в каждую телефонную будку – нет сигнала! И только возле метро нашел оживший автомат и позвонил на работу. Они, надо сказать, даже удивились. Гера заорал, что я преувеличиваю, ну, П-эшки с Н-эшками что-то не поделили, кто-то из них засел на Набережной – но дела-то тут при чем? И что я нужен срочно, хоть и выходной. Я решил вернуться, но забыл, что из дома не смогу позвонить шоферу. Полная байда. Но тут что-то мне на улице не понравилось – стало слишком пусто. И я повернул к нашей Набережной.
Сначала меня поразил блеск. Что там могло блестеть, что отражало солнце? Подошел ближе и увидал их: охранные отряды выстроились вдоль улицы, отгородившись от прохожих прозрачными щитами, которые как раз так отчаянно и бликовали. А все люди ходили именно здесь. Они гуляли! Именно гуляли и с любопытством смотрели по сторонам. Погода то!.. Просто жаркий, роскошный, полный желтого и красного конец месяца августа. Листьев медь.
Некоторые вышли еще и семьями, с детьми, даже с колясками. Люди двигались к набережной. Я же просто шел домой, но возле ограды, окружавшей двор, меня остановил этот, со щитом, из войск охраны. Нет, сказал, сюда заходить не стоит, здесь сверху могут и стрельнуть. Я возмутился – я же домой! Как хотите – под вашу ответственность, вас предупредили.
И тогда я вспомнил то, на что не обращал вниманиея всю прошлую неделю. Проезжая позади Дома властей, я ни один раз видел молоденьких солдатиков в шинельках, с небольшими вещмешками за спиной. Они шли в сторону низкого забора, окружавшего дом, и там пропадали.
А вчера вечером меня разбудили голоса. Грубые мужские голоса, какие в нашем дворе вряд ли услышишь. Мы живем на втором этаже, да еще перед окном небольшой пригорок. Я откинул занавеску и увидел, что по пригорку бегут люди – мужики, в грубых полувоенных суконных куртках, таких, какие были во времена моей молодости.
Осень, сухо, от соседнего фонаря – светло и желто. И странное видение – эти мужики во дворе, в нашем чистом привычном дворе.
Я, честно говоря, никогда не обращал внимания на то, что происходит за окном, но в тот момент казалось, что мужики совсем рядом, чуть ли не в квартиру сейчас заскочат.
Я пошел в другую комнату к жене, хотел сказать о том, что увидел, – она смотрела телевизор. На экране ходили вовсе не артисты, а люди, и люди весьма известные, причем ходили по одной из центральных улиц и призывали всех идти туда. С их точки зрения необходимо протестовать против Н-эшек, а, впрочем, и П-эшек, и всем собраться на этой улице. Если б Пеструха был жив, он бы точно был там. Но жена, стоя возле входной двери и раскинув руки сказала: «Не пущу!». Мне, правда, и самому идти туда было некогда, стоило еще посидеть и проработать план завтрашней встречи с партнерами. Я только взял пульт и потыкал по разным программам. Больше по телеку ничего не показывали – я понял, что происходит нечто серьезное, и соотнес это с мужиками за окном.