Подходя к дому и набирая код на двери, услышал выстрел. Я не понял, что это выстрел – громкий шлеп: стул за окно выкинули, трехлитровая банка на пол упала… Нет, не так. Неважно. Я рванул дверь, нажал на кнопку лифта. В кабине был запах, там так никогда не пахло, не должно было. Дешевые сигареты, тяжелый дух.
Жена впустила меня в квартиру молча, и тут же повела в сторону кухни, я не понял, зачем и повернулся, чтобы спросить, но она втолкнула меня в ванную. Там, прямо, в ванной, уже сидели дети, и внучка держала на коленях коробку с кошкой и котятами. Я хохотнул и начал, было свое: бутер… Но жена вытащила с полки тазик, несколько мисок и кастрюль, которыми пользовалась, когда отключали горячую воду, пригнула меня к полу, заставив сесть на корточки и надела мне на голову таз. Я что-то орал, но она надела миски на детей, кастрюлю на себя, и присела рядом со мной так, чтобы за стеной оставался шкаф с посудой.
И тут в районе кухни загромыхало. Звук напоминал одновременный разрыв сотни банок с помидорами – но это было первое, что пришло мне в голову: я ведь уже слишком долго не работал в ка-бе и сотню лет не был на Ледострове.
Женин парнишка пробормотал, заикаясь: «Гранатомет. По центру Торговли бьют».
Жену прорвало: «А здесь окна, чтоб их – во всю стену. В комнатах и кухне просто страшно сидеть. Непонятно откуда полоснут, и куда?»
– А что… уже кого-то… – начал было я, стаскивая таз.
– Не знаю, – сказала жена. – Но тут я услыхала за дверью голоса, выглянула наружу… А там, возле нашего лифта – ну, практически возле моего коридора, где висят вещи, где зеркало, шляпки… все… Стоят трое в черных кожаных куртках, в кепках – кто, откуда? – говорят: «мы – спценаз, а вы никуда не выходите, у вас на чердаке засели снайперы».
Я почесал голову под тазом и вспомнил вчерашних мужиков, которые бежали мимо окна.
А потом мы услышали гулкие мерные удары, от которых обрывалось все внутри. Я не выдержал и кинулся в комнату.
Телевизор работал. На очень ярком экране под голубым небом сиял Дом властей, и тут я снова слышал глухой удар, и возле Дома в телеке появлялось облако белого дыма, затем раздался страшный треск, взрыв за окном, а на безмолвном экране на белой стене появлялось пламя и выросло черное пятно. И так много раз, пока я лежал в комнате, обхватив ножку стола, и, открыв рот, глазел на экран. Здесь было только безмолвное и безмятежное изображение, а реальный, тупой, нутряной – из гигантского пустого нутра – звук шел снаружи. И на изображении светлый верх Дома властей постепенно покрывался то облаками пара, то все расширяющимся черным пятном.
И еще одного, того, страшного, со стеклянным звуком удара было достаточно, чтобы жена вползла в комнату и уволокла меня обратно в ванную к своим тазам.
Ночь жена и дети провели в ванной. Я – в комнате, под столом, подальше от окна, чтобы был виден телевизор. Обстрел в конце концов прекратили, появились благополучные лица дикторов, но звук я все равно включать не стал.
Утром пошли обычные передачи, и почерневшие этажи Дома показывали только в новостях. Дальше включилась моя персональная трубка, и Гера потребовал срочного присутствия на рабочем месте. Я сказал, что ведь стрельба, снайперы, Дом властей бомбят. Гера ответил, что все – чушь, дележка пирога и маркетинг. И в их районе – все абсолютно спокойно, а уж тем более возле Горчишного дома. Он пришлет за мной машину. Но машины я не дождался и отправился к метро пешком. Возле Дома и на Набережной было много темных фигур, которые что-то волокли к кромкам тротуаров – и тут же отъезжали машины с красным крестом.
У метро было совсем мало народу, но никто меня не остановил. Уже подходя к круглому стеклянному зданию, я услышал треск выстрелов, потом быстрый-быстрый треск – автоматную очередь. Я кинулся к дверям, но внутрь не пошел и по стенке пробрался чуть подальше к соседней улице.
Там шел странный бой. Из-за угла здания выбегали отдельные люди в черном, армейском, словно бы, даже и с погонами, и отстреливались. За дорогой залегли люди в защитной форме, оттуда-то и шли автоматные очереди.
Перестрелка продолжалась недолго, но сколько именно, я не запомнил, потому что упал носом на асфальт.
Что это были за люди, и что они делили между собой, никто так и не узнал.
Когда я подошел к двери метро, то потрогал пальцем оплывшую дырку от пули, распустившую вокруг себя лучи жирных трещин.
Потом меня окликнул шофер, он, оказывается, давно меня тут поджидал – на Набережной проезд оказался закрыт.
А Гера прав, ехать мне необходимо было срочно. Все наши банки приостановили платежи, у нас остался лишь один годный для этого клиент. Гера их едва уговорил, но что будет сейчас?
Анпилогов много лет не ездил в метро. Он совсем забыл о влекущей вглубь толпе, о талом снеге в вестибюле, который истоптали тысячи ног, и снег, так и не превратившись в грязную водицу, силится прорваться в ваши низкие осенние туфли. Он забыл, как толпа вносит тебя в вагон, как чья-то уверенная рука вдавливается в твою спину – и вот ты уже вставлен, ты несешься, ты в пути, словно у тебя есть важная цель. В тот день у Анпилогова не возникло важной цели. Но он все же ехал к Горчишному дому в надежде, что уже наложена резолюция на его заявление, и ему будет позволено иногда работать в Гохране или перевести коллекцию в другое помещение. После того, как последний, якобы уговоренный клиент, перевел свои капиталы в оффшорную зону, контрольный пакет Барокамеры пришлось продать. Но Анпилогов еще надеялся, что в зал Гохрана подадут электропитание. Все это можно было просто узнать по телефону, но он уже столько раз получал ответ: «Пока ничего неизвестно», что решился ехать. А если туда хоть раз подадут питание…
Ближе к нужной ему станции толпа постепенно рассосалась, и Анпилогов стал обращать внимание на одежду и лица. Чем дальше от центра – тем меньше молодых лиц, приукрашенных яркими челками, перламутровыми бусинами звуковых устройств, да и просто молодым смуглым румянцем. Становилось слишком много бледных вялых щек, низких потных лбов с выбившимися седыми прядями, толстых помутневших линз очков… Леник тяжело висел на руке, ухватившись за поручень и все пытался пробраться к удобному месту между дверьми, где можно было держаться за хромированный столбик и даже прислониться спиной к надписи «не присло…».
И вот тут он чуть не наступил на полу широкой шубы, небрежно раскинутой на влажном, утоптанном множеством ног полу.
У задней двери вагона, на корточках, прислонившись к пластмассовой планке, сидела пассажирка в добротной, широкой книзу шубе. Голова ее была опущена, лицо отвернуто в сторону, пальцы с коротко подстриженными ногтями очень знакомо теребили ручку коричневой замшевой сумки, кинутой на пол.
