Гайда прошелся солидным пресс-папье по исписанному листу бумаги, вынул из ящика печать, дунул, прищурил глаз и стукнул так, что даже стол затрещал. Он подал документ Жите и, подойдя к телефону, снял трубку, крутя ручку вызова.
Жита стоял в нерешительности.
– Так я уже могу ехать?..
Тельжиньский словно очнулся. Он весь поник и сгорбился, лицо обвисло вертикальными линиями морщин. Глаза, которые смотрели на Житу, на одно мгновение обратились в какую-то незримую даль. Капралу показалось, что они подозрительно мокры. Но капитан сказал спокойно и ровно:
– Езжайте. Чем быстрее, тем лучше. Не думаю, что они будут атаковать еще раз, если вы задали им перцу, так?..
Жита скривился.
– Дали им, капитан, но это не обычная пехота.
Капитан накинулся:
– Так почему не говоришь, болван? Подбросили резервы?!
– Это, кажется, эсэсовцы, плохо их было видно, потому что их на подходе перестреляла головная группа, до нас никто не добежал. Но в третий раз, когда зажглись прожекторы, нам показалось, будто они были какие-то другие.
Тельжиньский скривился:
– Что ты мне тут сказки рассказываешь! На расстоянии, ночью разглядели или как?
Жита смешался. Большой, закутанный в кожаную куртку, он пожал широкими плечами:
– Поклясться-то я бы не поклялся, но потом, как шли они на нас, показалось мне, что они какие-то не такие. Под огнем падали и шли. Как сумасшедшие…
– Хм, может быть… – Тельжиньский не собирался теперь пренебрегать рассказом Житы. – Ну что поделаешь, подкрепления все равно не будет. Второй взвод как лежал на этом берегу, так пусть и лежит. Впрочем, у вас будет новый командир, пусть он решает. Может, даже не возвращайся с ним сюда, а я утром пришлю бумаги с посыльным. Ну, можешь идти.
Жита сжался, развернулся и открыл дверь. Потянуло ледяным ветром и снегом. Закрыв дверь, Жита подбежал к мотоциклу, возле которого крутился Гачиньский. Только теперь капрал спохватился, что не погасил фару, и сочно выругался.
«Черт подери, аккумулятор сядет к чертям. Это из-за поручика, голову мне задурил», – объяснял он сам себе, выводя машину на середину шоссе, где, по его расчету, было меньше снега.
– Ну как, капрал, держимся? Как там? – допытывался Гачиньский, которому страшно надоело стоять на посту. Небо на западе, закутанное в черные шкуры туч, громыхало далеко и гулко медленным, привычным отзвуком канонады.
– Держимся. Уж ты не бойся, следи лучше, чтобы тебя никто не украл, – сказал Жита и с яростью нажал на стартер мотоцикла. Мотор, еще теплый, разразился плавной серией хлопков.
Гачиньский открыл рот, но ветер кинул ему в лицо клубы снежной пыли из-под колес набирающей скорость машины. Он ничего не сказал, только следил за спускающимся в метель белым языком света, пока тот не исчез.
Жита, склонившись над рулем, совершенно ослепленный, через некоторое время с отчаянием сорвал с головы залепленные снегом защитные очки, которые только закрывали ему обзор, и прищурил усталые, болевшие от мороза и снега глаза, стараясь не вылететь из седла. Всю дорогу он видел перед собой подпрыгивающее на вырванных светом фары из ночи холмах, на придорожных, белых призраках деревьев, на кажущихся гигантскими при свете ярко-белого снега поворотах лицо Тельжиньского.
– Вот не повезло, пся крев! – сказал он, в конце концов, громко, но ветер заглушил слова, и они не принесли никакого облегчения.
В штабе он пробыл недолго. Когда солдаты присоединяли к мотоциклу прицеп, наполненный тяжелыми противотанковыми гранатами, он ковырялся в моторе, заботливо соскабливая корку льда и одновременно рассматривая своего пассажира, поручика, которого он должен был отвезти в роту.
Новый офицер был низким плечистым мужчиной. Возле штаба было постоянное движение, и каждую минуту какие-то машины то заезжали, то выезжали, и свет их фар освещал его лицо, большое, неподвижное, с загнутым носом, с пушистыми, искрящимися снегом бровями. Он ждал, пока Жита заправится, говорил мало, спрашивая только о конкретных вещах: сколько людей, сколько станковых пулеметов, как с боеприпасами, где санитарный пункт, – собственно говоря, все по существу, и Жита сам не понимал, почему в нем возникает какая-то неприязнь, пока не подумал, что, может, просто потому, что новый – это не Врочиньский.
Наконец они уселись, мотоцикл с минуту ворчал на месте, потом его колеса беспомощно заскользили по обледеневшей площадке, снег полетел из-под забитых льдом спиц, пока мотоцикл, подталкиваемый с помощью ног, не двинулся к шоссе и не разогнался на прямой.
Обратная дорога прошла без приключений. Только когда за сожженной мельницей они свернули к переправе, раздался близкий звук канонады и кое-где темноту разорвали красные вспышки взрывов. Жита машинально посмотрел на пассажира, который сидел неподвижно, и добавил газу.
Мотор работал с натугой, когда они переваливали через холмы. Но во время спусков с горы мотоцикл ехал легко, и вскоре уже вдалеке огромными дырами прорубей, пробитыми тяжелой немецкой артиллерией, зачернела Висла.
Опять загремело, и фонтаны снежной пыли вместе с комками земли засвистели над головами ездоков. Другой берег отозвался глухим уханьем тяжелых орудий, и розовое сияние артиллерийских сполохов подсвечивало подвижную вереницу туч.
Возле переправы телефонисты соединяли провода.
– Что слышно? – спросил Жита.
Они не оторвались от работы. Один, высокий, худой, дыша на окоченевшие руки, безразлично сказал:
– А ничего. Кажется, что снова начинают.
Кто начинает и что, никто не спрашивал. У избы, в которой размещалось командование второго взвода, они оставили мотоцикл и двинулись на другой берег. Когда они были на середине, ночь неожиданно разорвал огромный длинный столб застывшего белого света: огромный луч немецкого прожектора бежал по льду. Они упали в снег. Прожектор скользнул по ним, и все опять погрузилось в полный мрак. Жита заморгал ослепленными глазами и поднялся. В это время воздух над ними стал сгущаться. Невидимые воющие снаряды разного калибра проносились у них над головами, земля, а потом и лед задрожали от подводных взрывов, посыпался режущий град раскаленных осколков, комья снега и льда разлетались во все стороны. Несмотря на то что берег был близко, дальнейшее передвижение стало невозможным.
Жита посмотрел на лежавшего рядом офицера. В штабе поручик ему представился. Был он как бы из благородных, спокойный, уравновешенный. Может, немножко угрюмый, но вежливый. Фамилия у него была типа Рытар или что-то в этом роде. «Наверняка псевдоним со времен оккупации», – подумал Жита, но у него тут же прошла охота размышлять, потому что несколько раз подряд снаряды легли рядом с ними, лед затрещал, черная и холодная река широко выплеснула на снег сноп ледяных брызг. Аж передернуло – такая вода холодная. Разрывы пошли ложиться дальше, поручик вскочил первым и побежал.
