Толстяк тем временем расправился с горшочком и теперь налегал на десерт, ловко орудуя ложкой, запихивая в пасть то ли пудинг, то ли запеканку. Вообще-то толстяком его назвать можно было с натяжкой, скорее грузным, с оплывшей фигурой мужчиной, который просто любил вкусно поесть и которому заказать из ресторана внизу пару фирменных блюд вполне по карману. А то, что он при этом так неряшливо их поглощает, закатывая глаза и причмокивая от удовольствия, так то никого не касалось. Одно было непонятно Леве: зачем набивать свой желудок именно тут? Или, действительно, после «хлеба» ему так хотелось зрелищ, что он решил, не мудрствуя лукаво, совместить приятное с полезным прямо здесь, не сходя с места? Воистину, непостижима порой человеческая логика и его природа, поэтому человек, наверное, и является вершиной эволюции. Другой вопрос, что это за эволюция, если у нее такая вот вершина?..
В центре все так же топтались. Лева скривился: разве это танцы? Так, потуги какие-то, пародия, суррогат.
А он любил танцы, ему безумно нравилось, позабыв обо всем, следить за уверенными, преисполненными чарующей грацией и внутренней силой движениями танцоров. Он не знал значения слова «хореография», но догадывался, что такие утонченные, изумительные по красоте и восхитительные по исполнению танцевальные па и элементы не сотворишь просто так, на пустом месте, из ничего, без изнурительных тренировок и бесконечных повторов одного и того же бессчетное количество раз. Он мог только догадываться, какой титанический труд скрывался под непринужденной легкостью и изяществом танцующих мужчины и женщины, когда эта легкость и изящество скользили буквально в каждом отточенном движении, завораживая и оцепеняя, и в результате Лева мысленно оказывался рядом с ними, погружаясь в танец, как в волшебный, чудесный сон, растворяясь в нем без остатка, повторяя про себя каждое выверенное движение, при этом искренне восторгаясь и буквально пребывая в экстазе от вдохновенной игры тел, а после окончания программы и сам был мокрым от пота и внутренне выжатым не хуже лимона, — ведь он искренне сопереживал, мысленно находился рядом, соучаствовал, и почти всегда, когда душевный подъем достигал своего наивысшего накала, кульминации, апогея, высшей точки, а растворение в танце становилось практически абсолютным, он мог с пугающей его самого легкостью, от которой так сладко замирало сердце, полностью, всецело отождествить себя с танцующей сейчас парой, с закрытыми глазами в точности повторить и воспроизвести все их движения от начала и до самого конца. При этом с бешено колотящимся сердцем.
Только вот наяву не дано ему было ничего подобного: у Левы напрочь отсутствовали как музыкальный слух, так и чувство ритма. И хотя он давно понял, что с ним что-то не так, что в организме у него какой-то разлад, но в голове постоянно звучала музыка, а тело — непослушное, скованное, будто чужое, незримо переносясь туда, в центр зала, в ослепительный круг света, где скользила и преломлялась в танце великолепная пара, — это тело непостижимым образом обретало вдруг и удивительную легкость, и гибкость, и свободу, и раскрепощенность. В такие моменты душа его пела и, ликуя, уносилась куда-то далеко-далеко. На самый край вселенной. И тогда он забывал обо всем на свете: не было старьевщика Левы, неудачника и никчемного человека, а было слияние с прекрасным, восхождение к самым вершинам искусства, полностью затмевающего этот убогий и ненадежный мир.
Но вот в реальности Лева даже близко боялся подойти к центру зала, вот почему бар-клуб Марка стал для него своеобразной отдушиной, а в какой-то степени и смыслом жизни: забившись в самый дальний уголок, он в мыслях делал то, что не в состоянии был совершить наяву. Только, к сожалению, случалось это не так уж часто. По банальной и для него лично весьма уважительной причине — у него просто не всегда имелись деньги.
Но теперь он был здесь, и теперь, весь в предвкушении, с нетерпением дожидался того момента, когда Марк объявит начало танцпрограммы, активирует голограф, и разговоры, шум, звяканье посуды постепенно сойдут на нет, и начнется наконец вечернее шоу-денс, единственное и неповторимое в своем роде. Бывший боцман, которому медведь тоже на ухо наступил, как и Лева, обожал бально-спортивные танцы, считая их по праву высшим достижением того, что человек может сотворить со своей пластикой и грацией, каких высот и вершин при этом достичь, оставаясь всего лишь в хрупкой и слабой человеческой оболочке.
Публика, надо отдать ей должное, во многом разделяла его мнение, и так же восторгалась, и так же завороженно смотрела, и так же зачарованно следила за каждым выверенным движением, но хватало ее, в основном, на первую часть. Марк как владелец всего заведения прекрасно отдавал себе отчет, что занимать танцпрограммой весь вечер — все же непозволительная роскошь, популярность бальных танцев еще не та, одной духовной пищей сыт не будешь, надо думать и о бизнесе тоже. Поэтому обычных зрителей, которые лишь приходили посмотреть кассету, но ничего при этом не заказывали, он не жаловал. Даже таких, как Лева, завсегдатаев. Но душа отчего-то требовала иного. Как и у Левы.
В нижних слоях атмосферы над большим городом капсула без особых усилий остановила свое безудержное падение, чтобы при помощи многочисленных датчиков — инвесторов и сенсоров слежения осторожно войти в специфическое эмоциональное поле планеты. А для эмооса внутри, который уже практически раскрылся для его восприятия и настроился на выполнение своей миссии, это поле к тому же было единственно возможным для существования, как воздух, которым дышали существа, населяющие эту планету. Именно люди, даже не подозревая об этом, обладали тем, что так необходимо было эмоосу.
…Да, сегодня было что-то совсем невероятное, сногсшибательное, зажигающее и воспламеняющее с первого взгляда, с первого мгновения. «Искрометное», откуда-то со дна памяти всплыло красивое и певучее слово. Именно такими они и были, эти танцы с кассеты — разлетающиеся искры от трепещущих языков пламени, где самим огнем являлась музыка…
Пара выступала около часа, и весь этот час Лева просидел у стойки ни жив ни мертв, боясь пошевелиться, до мурашек по коже, не дыша и не до конца понимая, где он находится и что за силуэты и расплывчатые фигуры в полумраке вокруг, да его это мало и трогало. Он не сводил напряженного горящего взгляда с танцплощадки в центре клуба, где солировали Итен с Вионой — не мужчина и женщина, а нечто большее, спаянное в единое неделимое целое, имя которому — вдохновение; творили чудеса пластики и невообразимое для простых смертных движение, завораживающее своей отточенностью и потрясающей грацией, композицией, огранкой и скрупулезной шлифовкой сверкающего бесценного бриллианта под названием «танец-жизнь»…
