Пара выступала около часа, и весь этот час Лева просидел у стойки ни жив ни мертв, боясь пошевелиться, до мурашек по коже, не дыша и не до конца понимая, где он находится и что за силуэты и расплывчатые фигуры в полумраке вокруг, да его это мало и трогало. Он не сводил напряженного горящего взгляда с танцплощадки в центре клуба, где солировали Итен с Вионой — не мужчина и женщина, а нечто большее, спаянное в единое неделимое целое, имя которому — вдохновение; творили чудеса пластики и невообразимое для простых смертных движение, завораживающее своей отточенностью и потрясающей грацией, композицией, огранкой и скрупулезной шлифовкой сверкающего бесценного бриллианта под названием «танец-жизнь»…
И когда Марк выключил голограф и убрал кассету, Лева некоторое время просто сидел, оглушенный и потрясенный до глубины души только что увиденным. Итен с Вионой, эти мастера, профессионалы, кудесники танца, в проекции голографа предстали как живые — красивые, яркие, разящие движением, как рапирой, и раскрепощенные той внутренней свободой и силой, обладающие той бьющей через край внутренней энергией, которые достигаются и даются только благодаря изнуряющему, изматывающему, нечеловеческому труду где-то там, за кулисами.
В эмоциональном поле было множество примесей. На него в первую очередь накладывалось информационное, эмоосу сейчас ненужное. Энергетическое поле приятно пощипывало и щекотало внешние рецепторы. Было что-то еще, исходящее от инфраструктуры и образующее общий загруженный, беспрерывно пульсирующий и неразборчивый фон, исследовать который не было ни времени, ни смысла, ни особой необходимости.
А вот эмоциональное поле (и это вселяло надежду) весьма насыщено и устойчиво; но все же недостаточно мощное, и для успешного выполнения миссии в таком виде никак не годится. Датчики-инвекторы регистрировали и впитывали, в основном, незначительные всплески, реже — волны. Иногда вырастали даже целые пики, складывающиеся из повышенной эмоциональной возбудимости и чувственного настроя (радости, горечи, веселья, грусти, любви, ненависти), но они тут же, не набрав достаточной силы и интенсивности, опадали.
В целом эмоциональный фон был хаотичен, неустойчив и нестабилен и, как следствие, недостаточен и не востребован. Пребывал он сам в себе, и сам себя подпитывал, не неся совершенно никакой общеполезной нагрузки. На Ши-даре, родине эмооса, такое явление и стало предпосылкой общей катастрофы. Оставалось одно: искать глубже, а не сканировать поверхностный слой, ибо время неумолимо уходило.
Мир этот все же не располагал достаточными ресурсами, они были, но — сиюминутными, скоротечными. Эмоциональное поле хоть и присутствовало, но существа, благодаря которым оно и создавалось, совершенно не умели им манипулировать и насыщать пространство, варьировать его в различных диапазонах и частотах. Для эмооса такое положение вещей было странным, необычным, ведь на его родине эмоциями жили как в переносном, так и в прямом смысле. А здесь каждый индивидуум создавал только свой эмоциональный фон, нисколько не заботясь о социуме в целом.
Стараясь не думать о возможной неудаче, он осторожно раскрыл тонкий и самый чувствительный из эмовекторов, и пошел вглубь, бережно сканируя и впитывая внутреннюю составляющую поля, и сразу прочувствовал что-то неординарное, выделяющееся из общего эмоционального «шума», но пока едва различимого в этой общей массе всевозможных эмооттенков и невнятных эмограмм. Встрепенувшись, эмоос чуть-чуть раскрыл и задействовал остальные эмовекторы и тут же направил капсулу в ту сторону, где намечался не всплеск, и даже не пик, а настоящий взрыв той частоты и интенсивности, которая и была так необходима эмоосу. И он, боясь верить, стал спешно подготавливать свою доминантную, женскую эоорганику.
Едва закончилась программа, Лева тут же ушел, но не помнил, попрощался ли с Марком, не помнил о времени и вообще смутно представлял, где он находится и что делает. Он передвигался как сомнамбула, шел домой механически, как лунатик. С ним творилось что-то невообразимое, в душе была настоящая эмоциональная буря, ибо перед глазами и внутри него все жило и не собиралось умирать только что увиденное волшебство и магия танца, колдовство движений и очарование пластики, мистицизм гибкости и изящества. Но где-то еще глубже, под поверхностью этого неземного, трепещущего видения, пульсировало внутренней, саднящей болью и другое — острая жалость к самому себе и горькое понимание того, что вот так он не сможет никогда в жизни, и осознание этого так же теребило и рвало душу.
Высыпающие на небе звезды равнодушно поглядывали на спотыкающуюся фигуру. Они тоже кое-что понимали, только с высоты Вечности, несоизмеримой в своем одиночестве.
Лева тыльной стороной ладони утер повлажневшие глаза, не различавшие сейчас ни дороги, ни окрестностей, ибо видели они совсем иное.
Особенно впечатлило и поразило его танго, это невозможное и ослепительное танго. На других кассетах другие исполнители тоже творили чудеса, тоже заставляли и душу, и сердце рваться из груди, но только Виона и Итен довели это танго до полного совершенства, до той грани, той логической точки, после которых остается одна лишь пустота… Если бы боги то ли по своей прихоти, то ли по недоразумению вселились на время в людей и захотели бы вдруг потанцевать, то непременно выбрали бы это танго в исполнении Итена и Вионы.
Лева понимал и не понимал, что творилось сейчас у него в душе. Буря чувств, среди которых восторг занимал едва ли не последнее место, сотрясало его, как десятибалльный шторм утлое, ветхое суденышко. Но если Лева и желал тихой гавани, то только не сейчас: душа пела и рвалась к звездному небу, в голове ясно, отчетливо звучала взрывная музыка танго, а перед глазами, подчиняясь этой музыке и в то же время совершенно свободные от ее цепей и оков, ее обволакивающей власти, Итен и Виона творили из слабой человеческой плоти то самое божественное начало.
И, двигаясь по улице и не замечая ее, он был сейчас с ними, там, в круге переливающегося света под чашей голографа, фактически вместо них, постигая это божественное начало и одновременно изменяя все внутри самого себя, даже не подозревая, эмоциональный взрыв какой силы и эмоциональный импульс какой мощи рвется сейчас на свободу, словно ослепительный луч прожектора, конусом света устремившийся в темное нависшее небо.
Даже эмооса, который уже покинул капсулу, безошибочно вычислив Леву из миллионов существ по небывалой эмоциональной насыщенности, на миг ослепил этот эмоциональный «свет», но только для него он был словно живительная влага для иссохшейся и растрескавшейся почвы.
