Умеет любую ситуацию обыграть в свою пользу. Он не способен кратко выразить свои мысли. Но и из этого извлекает выгоду. Умышленно говорит много, чтоб посеять мысль о своей естественности. И расставляет сети. Умеет подчинить себе других. Его ум в разладе с нравственностью. И работает на разрушение.
Верховенский не верит людям, ни абстрактным, ни конкретным. «На человека положиться нельзя, сами видите» [10, 467], — говорит он Кириллову. Нет у него ни с кем чисто человеческих отношений, все подчинено делу. Совершает дело, как уже говорилось, в основном чужими руками. Разрабатывает средства. Методично опутывает нужных ему людей. Шантаж, интриги, ложь, клевета, шпионство, донос — его лучшие средства. Насаждает в людях чувство неуверенности и страха. И тоже не бескорыстно. Все его действия — в тайне. Он стопроцентно фальшив. Лжет и тем, с кем работает.
На вопрос Ставрогина, трудно ли вести дело, отвечает: «Как не надо легче. Я вас посмешу: первое, что ужасно действует, — это мундир. Нет ничего сильнее мундира. Я нарочно выдумываю чины и должности: у меня секретари, тайные соглядатаи, казначеи, председатели, регистраторы, их товарищи — очень нравится и отлично принялось» [10, 298]. Перед тем, как войти на заседание кружка, говорит тому же Ставрогину: «Сочините-ка вашу физиономию, Ставрогин; я всегда сочиняю, когда к ним вхожу. Побольше мрачности, и только, больше ничего не надо; очень нехитрая вещь» [10, 300].
Одно из средств скрепления людей — круговая порука. Другое — общее преступление. Демагогия — тоже не последнее средство. Очень показательна сцена, где Петруша принуждает Кириллова «добровольно» уйти из жизни. Все эти средства — для сплочения людей. У сплоченных одно средство — насилие.
После проявления насилия, убийства Шатова, Петруша проповедует на фоне общей подавленности прямо противоположное. Низкое выдает за высокое. «Без сомнения, вы должны ощущать ту свободную гордость, которая сопряжена с исполнением свободного долга. Если же теперь, к сожалению, встревожены для подобных чувств, то, без сомнения, будете ощущать это завтра, когда уже стыдно будет не ощущать» [10, 462].
Петруша не только демагог, но и прагматик. «Заметьте, что в качестве реалиста он не может солгать и что истина ему дороже успеха... разумеется, кроме тех особенных случаев, когда успех дороже истины» [10, 156]. Это мысль Ставрогина. Верная мысль,
Верховенский презрительно относится к науке, к книгам. Он человек дела. В деле человек для него — всегда средство. Интересуется человеком, пока тот нужен. Не нужен — отпустит. Много знающего, но ненужного — уничтожит. Причем чужих Верховенский щадит больше, чем своих. Малейшее их сомнение, уклонение от общей линии ведет к расправе. А тех, кто с ним сотрудничал, но отошел — беспощадно. Вот характерный разговор Верховенского с Шатовым. Начинает Шатов: « — Я бы желал посмотреть, что вы мне можете сделать?
— Вас бы отметили и при первом успехе революции повесили.
— Это когда вы захватите верховную власть и покорите Россию?
— Вы не смейтесь» [10, 294].
Прав. Зря Шатов смеется. Часы его сочтены. Он будет убит еще до победы. Ибо сил на Шатова хватает уже сейчас. И для этого не нужна верховная власть. Она будет нужна для искоренения многих тысяч Шатовых, о чем Верховенский говорит, намечая программу «перевоспитания поколения».
Прагматик Верховенский — за пределами так называемого «абстрактного гуманизма». «Это неопределенное слово честь...» — эти слова принадлежат Петруше и много о нем говорят. Этот человек способен и на личную месть.
Характерен портрет Петруши: лет двадцати семи, повыше среднего роста, волосы длинные, жидкие, белокурые, едва обозначены усы и борода. Одет чисто. Не дурен собой, но «лицо никому не нравится». Голова сплюснута с боков и удлинена к затылку, узкий и высокий лоб, мелкие черты лица, нос и глаза вострые, губы длинные и тонкие. Вид болезненный, но герой здоров. Говорит торопливо, самоуверенно. Самодовольство, несмущаемость. Слова круглые, сыплет бисером всегда готовых слов. «Вам как-то начинает представляться, что язык у него во рту, должно быть, какой-нибудь особенной формы, какой-нибудь необыкновенно длинный и тонкий, ужасно красный и с чрезвычайно вострым, беспрерывно и невольно вертящимся кончиком» [10, 144]. В этом внешнем портрете отражено и нечто внутреннее. Прежде всего отсутствие глубокой мысли и то, что слово опережает мысль. Но, конечно, может быть, герой в маске. Ибо он постоянно в маске. Лишь изредка он появляется со своим собственным лицом, но с одной целью: чтобы лицо приняли за маску. Где собственное лицо, сказать трудно. Лишь с хорошо его понимающим Ставрогиным герой иногда говорит более или менее откровенно. «Ну-с, какое же мое собственное лицо? Золотая середина: ни глуп, ни умен, довольно бездарен и с луны соскочил, как говорят здесь благоразумные люди, не так ли?» [10, 157].
Оказывается, Верховенский знает свою истинную цену. Но берет себя за эталон. И покушается не на одну старуху, а на сто миллионов.
Преступность его, опирающегося на других, не так внешне бесспорна, как у Раскольникова. Может, убивал, а может, и нет, Но фактически он убийца и организатор цепи убийств. Никаких гуманных целей у него нет.
Ответственность при неудачах перекладывает на других, сам умеет уйти в тень. Анализировать неудачи не способен. К самоанализу — никакой тяги. Задумчивости лишен. Сойти с пути не может.
Почему же он, с такими негативными качествами, держится? Почему его не раскусили? Его раскусывают. С ним рвет Шатов. Кириллов бросает ему: «Вы политический обманщик и интриган» [10, 460]. Ставрогин понимает, что Верховенский «мошенник, а не социалист». Этим не по пути с Петрушей. Верховенские процветают в иной среде, в среде безмыслия. Сам Петруша так характеризует эту среду: есть дураки, поклоняющиеся внешнему, есть сентиментальные. «Затем следуют чистые мошенники; ну, эти, пожалуй, хороший народ, иной раз выгодны очень, но на них много времени идет, неусыпный надзор требуется. Ну и наконец, самая главная сила — цемент, все связующий, — это стыд собственного мнения. Вот это так сила! И кто это работал, кто этот «миленький» трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове?» [10, 298 — 299].
Люди этого склада и выведены в «Бесах». Это пьяница Лебядкин, «почти не понимавший» дела, в которое был вовлечен. Это Эркель, которого Шатов называл дурачком. «Эркель был такой «дурачок», у которого только главного толку не было в голове, царя в голове; но маленького подчиненного толку у него было довольно, даже до хитрости. ...Исполнительная часть была потребностью этой мелкой, малорассудочной, вечно жаждущей подчинения чужой воле натуры, — о, конечно, не иначе как ради «общего» или «великого» дела. Но и это было все равно, ибо маленькие фанатики, подобные Эркелю, никак не могут понять служения идее, иначе как слив ее с самим лицом, по их понятию, выражающим эту идею. Чувствительный, ласковый и добрый Эркель, может быть, был самым бесчувственным из убийц, собравшихся на Шатова, и безо всякой личной ненависти, не смигнув глазом, присутствовал бы при его убиений» [10, 439].
