— Я думал, для меня это будет легко, — сознался он.
Мы оба устали. Я отложил попытки. Следующие тоже были безуспешными.
Я пытался проникнуть в мозг Эстравена, когда он спал, вспомнив, что говорил мой Выявитель о «посылке» снов, встречающийся у дотелепатических народов, по тоже безуспешно.
— Наверное, мы лишены этой способности, — уныло предположил Эстравен. — У нас много сказаний и слухов о словах власти, но никаких доказательств существования телепатии.
— Так было и с моим пародом в течение тысячелетий. Несколько естественно воспринимающих, но не осознающих свой дар, и никого, кто сознательно общался бы с ними. Все в латентном состоянии. Я говорил вам, что, за исключением прирожденных воспринимающих, эта способность является психологической производной культуры, побочным результатом использования мозга. Дети умственно отсталые, члены примитивных обществ не могут пользоваться мозговой речью. Вначале должна развиться определенная степень сложной организации мозга. Невозможно создать аминокислоты из атомов одного водорода. Вначале они должны сами создать сложную структуру. Здесь такая же ситуация. Абстрактное мышление, сложная специальная организация, усложненная культура, эстетические и этические концепции — все это должно достичь определенного уровня, прежде чем окажется возможной мысленная связь, хотя потенциально она всегда возможна.
— Может быть, гетенианцы не достигли такого уровня?
— Вы превзошли его. Но необходима и удача. Как в случае с аминокислотами. Или возьмем аналогию культурного плана — только аналогию, но очень подходящую. Научный метод, например, использование конкретной экспериментальной техники в науке. В Экумене есть народы, обладающие высокоразвитой культурой, сложной социальной организацией, философией, искусством, этикой, огромными достижениями во всех сферах, и все же они не умеют точно взвесить камень. Конечно, они могут научиться этому. Но в течение полумиллиона лет они обходились без этого. Есть народы, вообще не знающие высшей математики, ничего, кроме простейших правил арифметики. Они могут научиться этому, научиться делать расчеты, но сами по себе этого не делают. Кстати, мой собственный народ, земляне, очень долго не подозревали о существовании нуля.
Эстравен заморгал.
— Что касается гетенианцев, то мне очень любопытно узнать, обладаем ли мы их способностью к предсказанию, является ли эта способность результатом эволюции, можно ли ей научиться.
— Вы думаете, это полезное свойство?
— Точные пророчества? Конечно!
— Со временем вы поймете, что практически они бесполезны.
— Ваша жанндара очаровывает меня, Харт, но временами я недоумеваю, как мог развиться такой парадоксальный способ мышления.
Мы снова попытались использовать мысленную речь. Раньше мне никогда не приходилось обращаться к совершенно невосприимчивому. Опыт оказался разочаровывающим.
Я чувствовал себя как молящийся атеист.
Вскоре Эстравен зевнул и сказал:
— Я глух, как скала. Лучше ляжем спать…
Я согласился. Он выключил свет, пробормотал свою короткую похвалу тьме, мы закутались в мешки и через минуту окунулись в сон, как пловец погружается в темную воду. Я чувствовал его сон, как свой собственный. Между нами установилась эмфатическая связь, и я мысленно обратился к нему сквозь сон, назвав его по имени:
— Терем!
Он быстро сел, во тьме громко прозвучал его голос:
— Арек! Это ты?
— Нет. Это Дженли Ай. Я мысленно говорю с вами.
У него перехватило дыхание. Тишина.
Он завозился у печи Чейба, включил свет, посмотрел на меня темными глазами, полными страха.
— Мне снилось, что я дома.
— Вы слышали мою мозговую речь.
— Вы позвали меня. Это был мой брат. Я слышал его голос. Он мертв. Вы назвали меня Теремом? Я… Это ужаснее, чем я думал.
Он покачал головой, как человек, прогоняющий ночной кошмар, и обхватил лицо руками.
— Харт, простите.
— Нет, зовите меня по имени. Если вы мысленно можете разговаривать со мной, да еще голосом мертвого человека, значит, можете называть меня по имени! Он не называл меня «Харт». О, теперь я понимаю, почему в мозговой речи не бывает лжи. Это ужасно… Ладно, поговорите со мной еще.
— Подождите.
— Нет, начинайте.
Ощущая на себе его яростный и в то же время испуганный взгляд, я снова мысленно заговорил с ним.
— Терем, друг мой, нам нечего опасаться друг друга.
Он продолжал смотреть на меня, и я даже подумал, что он не понял. Но он понял.
— Ах, есть чего опасаться.
Немного погодя, справившись с собой, он уже спокойно сказал:
— Вы говорите на моем языке.
— Конечно. Вы ведь не знаете моего.
— А я думал, что мозговая речь, понимание…
— Нет.
— Объясните мне это позже. Но почему вы говорите голосом моего брата?
Голос Эстравена был напряжен.
— Не могу ответить. Не знаю. Расскажите мне о нем.
— Иусут. Мой полный брат, Арек Харт рем ир Эстравен, был на год старше меня. Он стал лордом Эстре. Мы… Я оставил дом из-за него. Он уже четырнадцать лет как мертв.
Некоторое время мы оба молчали. Я не знал, что скрывается за этими словами, но не стал спрашивать. Ему и так слишком много стоили сказанные им немногие слова.
Наконец я предложил:
— Попытайтесь мысленно говорить со мной, Терем. Назовите меня по имени.
Я знал, что он сможет это сделать: раппорт был налицо, или, как говорят специалисты, установилась совместная связь, и все же он, конечно, понятия не имел, как сознательно снимать барьер.
Будь я Слушателем, я бы услышал его мысли.
— Нет, — сказал он. — Еще нет…
Но ни шок, ни страх, ни ужас больше не могли сдерживать его ненасытный расширяющийся мозг. После того, как он снова выключил свет, я неожиданно услышал, как он, заикаясь, внутренней речью произнес:
— Дженри.
Даже в мысленной речи он не смог произнести звук «л».
Я немедленно ответил. Во тьме послышались нечленораздельные восклицания, в которых смешивались страх и удовлетворение.
— Больше не нужно, — попросил он вслух.
Немного погодя мы уснули.
Ему это никогда не давалось легко.
Не то, чтобы у него не было способностей или он не мог учиться, но иностранная речь всегда глубоко трогала его.
Он быстро научился воздвигать барьеры, но я чувствовал, что он не может на них полагаться. И мы, вероятно, были в таком же положении, когда несколько столетий назад прибыли первые Выявители с Роканнона и начали учить нас «последнему искусству». Возможно, гетенианцы воспринимали мозговую речь как нарушение своей целостности, как трудно переносимую брешь в своей сущности. А может, виноват характер Эстравена, в котором были сильны искренность и сдержанность. Каждое слово вырывалось у него из глубокого молчания.
