— Это Харон, — говорит Стеллан, и мне кажется, что он немного робеет. — Очень хороший психомедик. Но очень ленивый. Как в нем сочетаются эти два качества, уму непостижимо. Харон, это… э-э…
Стеллан умолкает, потому что не знает моего имени. Наступает бесконечная и тягостная пауза. Говорить больше не о чем. Голова Харона приподнята над ложем, она похожа на череп мумии, в котором тускло светятся два больших желтых глаза. Наверное, хозяин — ровесник своему жилищу. Лежит здесь со времен чернокнижия и инквизиции, повидал всякого выше крыши, разговаривать ему надоело, да и сами люди, что вертятся вокруг да около, опостылели до смерти, которая никак не может протиснуться со своей косой в узкую щель прохода…
Совершенно неожиданно меня разбирает жуть, и я резко высвобождаю руку из Стеллановых клещей.
— Все! — объявляю я почти истерическим тоном. — Хватит! Затащили меня в этот склеп… Оставьте вы меня, ни о чем я вас не просил и просить не стану!
В желтом взгляде Харона мне мерещится сочувствие. Из плена этих глаз я никак не могу вырваться, потому что это не железные пальчики Стеллана. Это кое-что покрепче.
Зато Стеллан, обескураженный поначалу моим протестом, выходит из ступора и начинает орать.
— Склеп?! — орет он, наступая. — Да сам ты!.. Я провел с тобой от силы час, а устал так, будто знаю тебя всю жизнь! Не зря тебя бросила та девушка, умница. Ох, и зануда же ты! Воображаю, как ты донимал ее побасенками о своем великом предназначении, как расхваливал себя и свое дело. И требовал, требовал от нее доказательств любви. Не крути носом, это на тебе написано, как «мене, текел, упарсин»! Ты же эгоист, все вы эгоисты — и в любви, и в дружбе, и в работе! Целое поколение чувственных себялюбцев! Мы с ног сбились, выволакивая вас из-под колес грузовозов, из океанских впадин, из бездонных колодцев, нам ваши суицидальные мании вот где стоят! Что толку, что ты вымахал под два метра и зарос дурными мускулами? Все это ложь, камуфляж, улиточья раковина, если ты от первого тычка бросился в объятия к костлявой. Тряпка, кукла… Полюбуйтесь, Харон, и этот козерог намерен осчастливить своим визитом вечную Галактику! И такие, как он, представляют нашу великую цивилизацию в Галактическом Братстве, штурмуют иные миры, от нашего с вами имени вступают в переговоры с другими разумными существами!
— Все не так! — Я сознаю, что каждое второе слово его — правда, но во мне говорит отчаяние. Еще чуть-чуть, и я разрыдаюсь, как ребенок. — Я вовсе и не думал… я только хотел испытать себя… напугать посильнее…
Харон переводит свой магический взор на Стеллана, и с тем творится непонятное. Разбушевавшийся гном в единый миг стушевывается. Поток обвинений из его уст иссякает, как по мановению волшебной палочки, а сам он густо краснеет и делается кроток. Что там между ними происходит, какой информационный обмен через взгляды, я не знаю. Мне и не до того.
— Оставьте, друг мой, — бормочет Стеллан в глубоком смущении. — Вы правы. Не суди и не судим будешь. Было, все было, не зачеркнешь…
Желтые глаза возвращаются ко мне, и я снова в плену у них. Ни вырваться, ни сбежать… Что за сила скрыта в этом взгляде? Странно, но у меня не возникает ни малейшего желания сопротивляться. Я даже успокаиваюсь. И с удивлением обнаруживаю, что болезненная память об утрате как-то сдвинулась на второй план. Подернулась пепельной вуалью забвения… И теперь меня больше беспокоит то, что ведь и в самом деле не пройти мне медкомиссии. Быть мне списану на Землю — к стыду своему и к недоумению товарищей, а это уже двойной удар. Потерять в короткий срок и любовь и Галактику невыносимо сверх всяких пределов.
Харон безмолвно изучает меня. Где-то за спиной шуршит пергаментами оконфуженный гном Стеллан. Серебряная паутина безвременья, сотканная вечностью по углам каморки колдуна и чернокнижника, опутывает меня по рукам и ногам. Кажется, еще немного — и я вот так, прямо стоя, засну. Может быть, я уже сплю? Кто он, этот Харон? Случайно избегнувший костра маг из темных эпох истории? Пренебрегший академическими коврами просвещенного невежества экстрасенс? А теперь — просто очень хороший психомедик? И к тому же очень ленивый…
И тут между ним и мной возникает связь. Я начинаю понимать, читать сначала по складам, а затем и бегло, этот взгляд. Жаль, что сам не могу отвечать ему на его же языке. Я вынужден поддерживать этот фантастический контакт лишь теми средствами, что имею.
— Завтра, — говорю я. — Кометный Пояс в системе Сириус. Сириус — это такая тройная звезда.
— Козерог, — фыркает Стеллан возмущенно. — За кого ты нас принял?!
— Просто многие не знают, — оправдываюсь я. — Путают звезды и созвездия. Один поэт вообще считает Альфу Центавра планетой… Нас будет четверо. Нужно перегнать большой грузовой блимп на одну из баз в Кометном Поясе и вернуться на Землю пассажирским рейсом. Блимп — это такой космический корабль…
— Да неважно! — рявкает Стеллан.
Желтые очи обволакивают меня исходящими от них чарами. Я почти не ориентируюсь в том, что меня окружает. У меня нет прошлого. Я чист и безмятежен, как дитя. ТАБУЛА РАСА… Впереди — одно лишь будущее, без горести и страдания.
— Восемь дней, — отвечаю я на невысказанный вопрос.
Я делаю шаг навстречу трудно приподнявшейся руке Харона, потому что эти длинные костлявые пальцы, даже не шевельнувшись, манят меня. Слова и впрямь не нужны. Я все знаю без них. Восемь дней я буду спокоен. Восемь дней я ни о чем не вспомню. На кровоточащие раны моей памяти будет наброшено целительное покрывало. Оно спадет, когда я вернусь. Но за моими плечами тогда будет лежать Галактика. Что наши мелкие человечьи переживания перед бесконечностью? Каждый, кто возомнил свою боль невыносимой, должен побывать в Галактике, чтобы ясно представить, кто он и где его место в ней…
Краешек моего глаза цепляется за странный раритет, небрежно прислоненный к стене в самом темном углу клетушки. Длинное, сильно изогнутое лезвие, насаженное на длинное древко. Лезвие выглядит ржавым, иззубренным. А древко, Бог весть в какие времена грубо и неряшливо выструганное, до блеска отполировано миллионами прикосновений.
— Пойду-ка я, подышу испарениями, — суетливо говорит Стеллан. Манускриптец этот почитаю, пузико погрею от землицы. А то ваши флюиды, друг Харон, разят без разбору и очень уж сильно влияют на мою впечатлительную натуру.
А теперь я снова увижу ее. Такую, какой она была мне дорога. Я попрощаюсь со своими воспоминаниями. На целых восемь дней.
…трава в этом уголке парка едва ли не в рост человека, и уж подавно в ней скроется лежащий. Но только не от меня. Моя цель — таящиеся в этих зарослях босые пятки, и нет преграды, что могла бы остановить меня на пути к этой цели. Сперва на цыпочках, затем на четвереньках — так, что ни единый стебелек не шелохнется. Последние метры — ползком. Ласково, но сильно веду указательным пальцем от пятки до носочка. Эффект превосходит все ожидания. Визг, яростное лягание. Все, что подвернулось под руку, летит в мою сторону — с полным пониманием того обстоятельства, что я непременно увернусь. И я действительно уворачиваюсь, успевая сложить все пойманное в аккуратную кучку. Обиженный голос: «Хулиган!.. Бандит!.. А если бы я умерла с перепугу?!» — «Ни за что. Ты никогда не умрешь. И я возле тебя — тоже». — «Так и будешь вечно щекотать мои бедные пятки?» — «И черпать в этом занятии силы для вечной молодости!» Плюхаюсь на живот рядом, искательно заглядываю ей в глаза, все еще обиженные. Потом переворачиваюсь на спину и устраиваю голову на стопке листков из плотной бумаги, от изучения которых так бесцеремонно ее оторвал. «К свиньям собачьим ваши топограммы! Самая сложная топологическая фигура — человек. Потому он и звучит гордо. Изучай-ка лучше меня. Благо, я всегда под рукой». — «Поразительная самонадеянность! Человек как топологическая фигура довольно тривиален. А уж ты вообще примитивен. Ты симметричен, как радиолярия. Брысь с моих бумаг, им цены нет! Брысь, кому говорят?» Я и не думаю подчиняться. Есть только один способ добиться от меня полного повиновения, и она им прекрасно владеет. Воровато оглядывается — трава надежно прячет нас от всего белого света — и целует меня в растянутые в блаженной улыбке губы. Теперь из меня можно вить веревки, что немедленно и происходит…
