— Пойду-ка я, подышу испарениями, — суетливо говорит Стеллан. Манускриптец этот почитаю, пузико погрею от землицы. А то ваши флюиды, друг Харон, разят без разбору и очень уж сильно влияют на мою впечатлительную натуру.
А теперь я снова увижу ее. Такую, какой она была мне дорога. Я попрощаюсь со своими воспоминаниями. На целых восемь дней.
…трава в этом уголке парка едва ли не в рост человека, и уж подавно в ней скроется лежащий. Но только не от меня. Моя цель — таящиеся в этих зарослях босые пятки, и нет преграды, что могла бы остановить меня на пути к этой цели. Сперва на цыпочках, затем на четвереньках — так, что ни единый стебелек не шелохнется. Последние метры — ползком. Ласково, но сильно веду указательным пальцем от пятки до носочка. Эффект превосходит все ожидания. Визг, яростное лягание. Все, что подвернулось под руку, летит в мою сторону — с полным пониманием того обстоятельства, что я непременно увернусь. И я действительно уворачиваюсь, успевая сложить все пойманное в аккуратную кучку. Обиженный голос: «Хулиган!.. Бандит!.. А если бы я умерла с перепугу?!» — «Ни за что. Ты никогда не умрешь. И я возле тебя — тоже». — «Так и будешь вечно щекотать мои бедные пятки?» — «И черпать в этом занятии силы для вечной молодости!» Плюхаюсь на живот рядом, искательно заглядываю ей в глаза, все еще обиженные. Потом переворачиваюсь на спину и устраиваю голову на стопке листков из плотной бумаги, от изучения которых так бесцеремонно ее оторвал. «К свиньям собачьим ваши топограммы! Самая сложная топологическая фигура — человек. Потому он и звучит гордо. Изучай-ка лучше меня. Благо, я всегда под рукой». — «Поразительная самонадеянность! Человек как топологическая фигура довольно тривиален. А уж ты вообще примитивен. Ты симметричен, как радиолярия. Брысь с моих бумаг, им цены нет! Брысь, кому говорят?» Я и не думаю подчиняться. Есть только один способ добиться от меня полного повиновения, и она им прекрасно владеет. Воровато оглядывается — трава надежно прячет нас от всего белого света — и целует меня в растянутые в блаженной улыбке губы. Теперь из меня можно вить веревки, что немедленно и происходит…
…мы стоим у кромки круто проваливающегося книзу бескрайнего снежного поля, как в изголовье постели сказочного великана. «Ну же, Юль, давай, ветер поднимается!» — «Легко тебе торопить, а я боюсь!» — «Что тут страшного?! Оттолкнулась и лети, я же рядом». — «Н-ну… Если что не так я сразу падаю и ору…» — «Не надо падать. Кинулась с горы — езжай до конца». Ветер и в самом деле набирает силу, злобно швыряя пригоршни колючего снега нам в лица. Она, в облегающей красной куртке с парусящимся капюшоном и белых брюках, переступает лыжами, щурится, пробует палкой склон. Ей действительно страшно, хотя именно она первой вызвалась в такую погоду на такую высоту. Это в ее характере, и не могу сказать, что я в восторге от ее необъяснимой страсти к головоломным поступкам. Все наши друзья уже скатились и ушли пить кофе, а мы двое торчим здесь и боремся с собой и ветром. «Юлька! — я начинаю сердиться. — Либо ты едешь, либо я хватаю тебя в охапку и еду сам!..» В этот момент, не дослушав моей рацеи, она с отчаянным визгом отталкивается палками и начинает разгон. Она несется книзу как ракета, с шумом вспарывая лыжами снежное пространство, и при этом еще как-то ухитряется закладывать лихие виражи. Я надвигаю на лицо защитную маску, бросаюсь вдогонку и… падаю. Когда я, злой как сатана, распутав несусветное сплетение палок и лыж, которых в подобные минуты становится много больше, чем на самом деле, поднимаюсь, отряхиваюсь и с грехом пополам сползаю к подножию горы, она уже дожидается меня. И всем своим видом демонстрирует крайнее нетерпение. Ее огненные волосы забиты снегом, щека расцарапана, однако носик задран и настроение воинственное. «Что же вы, сударь, — презрительно выговаривает она мне. Заставили даму скучать, я уже и проголодалась тут слегка…» — «Знаешь что!..» — взрываюсь я. «Знаю. Рожденный ползать летать не может. Это вам, шевалье, не кабина какого-нибудь там блямба». — «Блимпа», — машинально поправляю я. Тогда она показывает мне язык и, вызывающе покачивая бедрами, уходит к лагерю, предоставив мне подбирать обломки ее лыж…
…только что вовсю полыхало солнце, и вдруг нежданно-незвано накатила приблудная тучка, разродилась крупным частым дождем. Теплым, оттого что капли нагреваются, не успевая достигнуть земли, так что никого этот дождь спугнуть не может. Он и не спугнул. Я даже благодарен ему за то, что он хотя бы немного остудил мое горящее лицо. Она же просто не замечает этих крутых жестких струй. Ударь возле ног ее молния, разверзнись земля — она и тогда не отвела бы от меня своего взгляда. Голубой сарафан, потемневший от воды, сползает и никак не может сползти к ее ногам окончательно, льнет к ее мраморной коже, и она нетерпеливо помогает ему руками. Переступает через него и делает шаг навстречу мне, полумертвому, задохнувшемуся. Алмазные капли сверкают на ее плечах единственным украшением, вспыхивают на упруго качнувшихся в такт движению грудях, в спутанном облаке волос. А больше я ничего не вижу, прикованный к месту ее распахнутыми глазами…
Я протягиваю ставшие невесомыми, утратившие плоть руки. Пальцы погружаются в серую занавесь. За ней ничего нет. Прошлое отрезано от меня. Беспамятство. Покой. Руки мои опускаются. Им не к кому тянуться.
Мир — только сон…
А я-то думал — явь,
Я думал — это жизнь, а это снится…
[Ки-но Цураюки. Пер. с яп. А. Глускиной]
Низенький, должно быть, невообразимо сильный человек, чем-то похожий на сказочного гнома, ведет меня под локоть до гравитра. Я безропотно принимаю его помощь. Во всем теле жидкая расслабленность. Можно сказать, я сплю на ходу. Так что пусть ведет. «Ты помнишь меня?» — спрашивает гном, когда я с трудом влезаю в кабину. «Нет… А кто вы?» — «Это неважно. Назови автопилоту свой адрес». Я называю. Дверца захлопывается и машина свечой взмывает в ночное небо. «Потише, — прошу я, и гравитр послушно сбрасывает скорость. — Я тут подремлю немного…»
Я сплю всю дорогу до моего дома и еще пару часов уже на стоянке, не вылезая из кабины. С чего меня так разморило?.. Поэтому мне приходится поспешить со сборами, чтобы не опоздать на первый рейс суборбитального челнока. Разумеется, впопыхах я забываю о массе важных дел, в том числе связаться с мамой. Я пытаюсь сделать это, уже сидя в глубоком мягком кресле челнока, но связь неустойчива, рвется помехами, и проститься толком так и не удается. Зато на орбитальной базе все устраивается наилучшим образом. Видеалы там мощные, их сигналу пробить атмосферу ничего не стоит, и мы с мамой прекрасно видим и слышим друг дружку.
