Одиссей не мог отвечать — его душили слёзы. Мама, мамочка…
Адвокат проявил деликатность — когда Одиссей справился с нахлынувшими эмоциями, и вытер глаза — господина Шимонфи в его палате не было.
— Дюла! Вы где там? Заходите! — Что он, в самом деле? Тоже мне, нашел время и место деликатность демонстрировать. Перед кем? Перед преступником, который может быть осужден на пожизненное…
И тут в его палату вошла Герди.
Бешено закружилась голова, лицо вдруг полыхнуло огнем. Этого не может быть! Где воздух? Ему нечем дышать! Остановите стены! Да что ж это твориться…
Очнулся он от того, что по его лицу возили чем-то мокрым — лоб, щеки, глаза. Ага, он лежит на своей кровати, а на краю ее, в накинутом на плечи белом халате — сидит Герда Кригер. И это не сон. Ему нужно встать! Ну, хотя бы приподнять голову…
— Лежи, лежи. Приходи в себя. Террорист… — голос Герди. Ни у кого в мире нет больше такого голоса, и ни у кого в мире нет таких ласковых, таких нежных рук, которые протирают ему лицо. Герди…. Не может быть, это сон!
— Герди? Это действительно ты? Ты мне не снишься? — хотя чего спрашивать, слава Богу, он не слепой. Она самая, собственной персоной — сидит у него на кровати, мнет в руках платочек, закусила губу…
— Так, девушка, мы тут что, плакать надумали? — в этот момент надо с ней построже, ему ли этого не знать…
Подействовало. Смахнула пару слезинок, вытерла глаза, чуть вымученно улыбнулась.
— Ну, здравствуйте, фройляйн. И что вы тут делаете, позвольте узнать? Или это меня в бессознательном состоянии перевезли в Берлин? — надо, чтобы она улыбнулась по-настоящему, эта ее вымученная улыбка никуда не годиться: — Негоже плакать у постели раненного международного террориста. Персонал может подумать, что вы разделяете наши взгляды. — И, с трудом, но выговорил искомое слово: — Человеконенавистнические.
Вытерла глазки, еще раз через силу улыбнулась.
— Здравствуйте, молодой человек. Как же вы позволили себя подстрелить? И с каких это пор вы стали международным террористом, позвольте узнать? Когда я видела вас в последний раз, вы собирались стать воротилой овощного рынка в вашей стране. Планы изменились? Или вы охотились на конкурентов?
— Герди, любимая моя. Как же давно я тебя не видел… — Ну вот, опять слёзы! Куда это годиться?
Он взял ее за руку, погладил ладонь, задержал между своими.
— Руки у вас, фройляйн, ничуть не изменились. Как бархат… Куртку бы сшить из такой кожи — цены б ей не было! — Ага, подействовало. Слезы мгновенно высохли, в глазах заплясали озорные огоньки.
— У вас, юноша, кожа ничуть не хуже. Отлично пошла бы на седло для моего коня!
— Батюши-светы! Да у вас уже верховые лошади имеются? Может быть, и экипаж цугом?
— И экипаж. В двести десять лошадей!
— Да вы миллионерша! Как же мне, нищеброду, отверженному наёмному убийце, да так подфартило — лежать рядом с вами?
— Положим, я рядом с вами не лежу! — и гордо так носиком!
— Да если б и лежали — что толку? Их бин старый солдат… — тут надо поджать губы и изобразить отчаяние. По сценарию.
— И уже ни на что не годен? — А в глазах — такие знакомые чертинки!
— Увы мне! Впрочем, простите, фройляйн, за забывчивость. Понимаю, что бездарно опоздал, но, как говорит наша пословица, 'лучше поздно, чем заранее'!
С этими словами он, слегка покачиваясь — но решительно отстранив ее руку — поднялся, подошел к столу, взял лежавший на нем букет — и, преклонив колено, церемонным жестом преподнес его своей гостье.
— С днем рождения, любимая!
Покачнувшись, поймал кресло за спинку, медленно встал — и, уже стоя в полный рост, повторил:
— С днем рождения, свет моей души!
Герди взяла букет, посмотрела на него — и опять разрыдалась. Господи, да сколько ж можно!
— Девушка, если вы пришли сюда, чтобы рыдать навзрыд, то, смею вас уверить, этим вы дух раненого воина нисколько не поддержите. А наоборот.
Вытерла слёзы, посмотрела на него ласково. Затем опять отчаяние в глазах. И тревога в голосе:
— Саша, ты знаешь, что тебе грозит?
Тут надо улыбнуться. Трудно — но надо; негоже, чтобы она видела отчаянье в его глазах…
— Еще бы я не знал! Административный штраф в тысячу форинтов и общественные работы! Эти венгры — сущие звери…
— Если очень повезет, то десять лет заключения.
— Если очень повезет, то ты передашь мне в пироге напильник и веревочную лестницу, и мы на следующий же день воссоединимся, чтобы уже никогда не расставаться! — Еще не хватало, показывать любимой женщине свой страх.
— А ты хочешь… воссоединиться? — а в глазах такая мольба, что дрожь по телу и холодный пот на затылке. Ого!
— Герди, когда-то давно, в другой жизни, я не смог сказать тебе всего одно слово. Не будем выяснять, отчего это произошло; сегодня я хочу тебе сказать: если бы ситуация была чуток другой — я не сидел бы в тюрьме, и мне не грозил бы пожизненный срок за теракт — я, не задумываясь, произнес бы это слово, и был бы счастлив, если бы ты согласилась.
— Саша, с того вечера прошло семь лет. Я стала старой…
— Ты немного повзрослела, только и всего!
— Я замужем, и у меня сын…
— Ты разведешься, а сын будет нашим общим. Сколько ему, кстати? И как его зовут?
— Ему шесть с половиной лет. И его зовут Александр.
— Уже такой большой? А…
СТОП!!! СКОЛЬКО??? Не может быть! Боже, пусть это будет правдой!
— Герди…. Получается, я перед тобой законченный мерзавец! Это… это НАШ сын?
Она подняла на него глаза, чуть устало улыбнулась.
— Наш. Твой и мой. И давай не будем тут каяться. Я сама решила его рожать, а после … ну, после того разговора — я подумала, что не буду тебе ни о чем говорить. Вот и все.
— А у тебя есть его фотография?
— Да, конечно. Сейчас покажу.
Она порылась в своей сумочке — как обычно, самое нужное было на самом дне — и, наконец, достала изящное кожаное портмоне.
— Вот. Это мы с ним перед Бранденбургскими воротами, когда ему было шесть лет.
Одиссей взял в руки снимок. Вихрастый мальчишка, по всему видать — начинающий задира и хулиган. Его сын… Его и Герди. У них есть сын…. С ума можно сойти! А главное — что ж делать дальше? У него впереди — десять лет тюрьмы, по самому минимуму. Это ж сколько будет сыну, когда он выйдет? Шестнадцать, почти семнадцать… Ничего себе, хорош папаша! Всё детство сына в тюрьме просидел!
— Саша! Саша! Ну ты что, оглох? — она теребила его за рукав.
— А? Да, слушаю. Извини, что-то навалилось; я сейчас, по ходу, малость не в себе. Извини, слушаю тебя.
— Мне пора. Я и так еле выпросила пять минут свидания, а уже просидела пятнадцать. Ты мне что-нибудь хочешь на прощание сказать?
