— Еще чего?
— А еще не будь таким умным.
Мне было теперь все равно. Я погасил фонарик.
— Ну как?
Я пожал плечами.
— Яд начинает действовать. Я чувствую, как покалывает в губах.
— Твои идеи никогда не отличались многообразием. Наоборот, они скорее были навязчивыми, — воскликнул Джим. — Ты так дорожишь своей жизнью?
Покалывание быстро распространялось. Оно поднялось на щеки, спустилось па подбородок. Я чувствовал, как оно захватывает глаза, веки, лоб, шею.
Джим ждал.
И хотя за мгновение до этого мрак был абсолютным, словно в закрытом шкафу, я обнаружил, что постепенно начинаю видеть. Нет, дело было не в том, что мои глаза привыкли к темноте. Она по-прежнему была совершенно непроницаемой. Но теперь я отчетливо различал все, на что падал мой взгляд. Я видел деревья, видел Джима.
— Ну как, начинаешь прозревать? — спросил он. И тут я вспомнил, что он нашел меня без фонарика. У нас был на двоих только один фонарик, и я унес его с собой. Но теперь я мог больше не упрекать себя за то, что оставил Джима в темноте,
— Да, правда, я вижу.
— Ну и прекрасно. Тогда — вперед!
Я действительно видел все лучше и лучше. Джим уверенным шагом двинулся в том направлении, которое указал мне еще раньше, и я последовал за ним.
— А музыку ты тоже слышишь? — спросил я его. Уже несколько секунд я различал непрерывный тихий звук, похожий на вздох органа, низкий и глубокий, а теперь за ним слышались какие-то другие звуки, мягкие переливающиеся аккорды, словно невидимые пальцы касались струн арфы.
— Остановись на минутку, — сказал Джим.
Мы оба остановились.
Теперь я не слышал больше ничего, кроме органа.
— Это зеленый цвет джунглей.
Его слова не показались мне странными — я сразу понял, что зеленый цвет превратился в звук. Странным, было только спокойное равнодушие, с каким я вспомнил, что отравлен. Впрочем, об этом я больше не думал: если мысль о том, что я проглотил кусок пурпурного гриба, иногда и приходила мне в голову, то лишь как простая констатация факта — с таким же равнодушием мы, заметив кочку, поднимаем ногу повыше, чтобы не споткнуться. Конечно, я знал, что гриб был… Но это тоже уже не казалось таким важным, как вначале.
— Пошли, — скомандовал Джим.
И снова аккорды арфы. Мне уже не нужно было объяснять, что я слышу цвет моих сапог — их я, естественно, видел, когда смотрел под ноги.
— Ну?
— Да, это мои сапоги.
— Ты прогрессируешь, Вернон. А развалины?
— Что — развалины?
Ои умолк и продолжал идти впереди меня. Подняв глава м посмотрев поверх его головы сквозь массу листвы, из который вырывался могучий и глубокий аккорд органа, я вдруг увидел где-то далеко впереди огромную площадь. Она была окружена стеной, которую ярость дождей, ветров, а может быть, и людей превратила в неправильный, расползшийся зубчатый хребет. И тотчас же я услышал звучание рыжих развалин.
— Джим! — закричал я.
— Мы скоро придем.
И действительно, идти оставалось недолго. Деревья стали ниже, петли лиан исчезли, и мы наколец оказались на твердой сухой почве, на настоящей земле, приятно пружинившей под ногами.
Джим протяжно закричал:
— Э-эй, Нгала!
И в это мгновение я заметил луну — прежде ее скрывала зеленая кровля лесов. Это была полная луна, круглая и красная, какую можно увидеть только в Африке, луна, словно слепленная из красной африканской земли — из земли, так сказать, пропитанной солнцем, излучающей весь жар, который она накопила за день. Красный свет заливал глинобитные стены, вздымавшиеся над развалинами на головокружительную высоту, и музыкальный эквивалент красного цвета раздался теперь в моих ушах, словно пронзительный вопль саксофона. Глубокие органные аккорды джунглей.
Я смотрел на развалины из-под величественной арки входа и слушал, как на фоне трагической мелодии саксофона эхо голоса Джима летучей мышью перепархивает от стены к стене.
— Нгала… ала… ала».
Внезапно я перестал слышать саксофон. Но зато теперь я видел взрывы цвета, фантастические пятяа, вспыхивающие в небе, на глиняных стеиах — всюду, куда я бросал взгляд. Эти пятна разрывались, словно фейерверки, и распадались на клубки, на потоки цветов, сплетавшиеся между собой, как в любимой игре нашего детства, когда мы наносили на страницы альбомов разные краски, складывали листы, а потом, разлепив, любовались той смесью оттенков, которая возникала на влажной бумаге.
— Джим! — крикнул я. — Джим!
Взрывы цвета стали такими невыносимыми, их искристое сияние достигло такой интенсивности, что я закрыл глаза, ослепленный.
— Послушай, не ори ты так, — сказал Джим, и передо мной переливающейся радугой сразу же стали разворачиваться шелковые реки.
— Я вижу звуки! — пробормотап я, следя за мягкими переходами оттенков.
То были непередаваемо тонкие переливы — зеленый, голубой с перламутровым отблеском, и среди них медлительно разворачивала свой струящийся треугольник трехлепестковая роза. От этого взрыва красоты у меня захватило дыхание. Цветные полотнища трепетали как крылья, сливаясь в более плотную, покрытую мелкой рябью поверхность, и какая-то внутренняя сила изгибала их, плавила, словно они были восковыми, заставляла скользить и колебаться длинными, мерными, неповторимо изящными волнами. В ослепительном свете возникали и вновь растворялись пляшущие неустойчивые завитки. Они вздымались гармоничной дымкой, неуловимой гаммой цветов, пиршеством форм и оттенков, порождая бесконечные калейдоскопические узоры, лишенные смысла, но завораживающие. Я чувствовал себя так, словно меня перенесли в какой-то несказанный рай, где царит прозрачная воздушность. Все, что могло бы представиться грубым, как бы утончалось, проходя через феерический прокатный стаи невесомости и текучести. Освобожденный от тяжести костей и мышц, я растворялся в нереальном просторе.
— Нгала здесь! Нгала ждать вас!
Сначала вращающиеся круги, потом плавный хороводобъемов и цветов.
— Я рад видеть тебя, Нгала.
Голос Джима породил могучие артезианские фонтаны. С мучительным напряжением, подхлестывая непослушное тело всей силой воли, я заставил себя устремить глаза на возникшую перед нами статую из черного дерева, посеребренную луной. Лицо Нгалы было сероватым, какими всегда бывают лица чернокожих, когда они бледнеют от сильного волнения. Он открыл рот, но его губы так дрожали, что он не смог произнести ни слова, а глаза раскрылись так сильно, что белки, казалось, заслонили щеки и достигли бровей,
— Лнага, — выдохнул он наконец, отступая на шаг. — Лнага…
