Я не говорил ему, в каком возрасте побывал в парке аттракционов, не так ли? Он играл со мной, это точно, играл, как кошка с мышкой. Я подумал о том, чтобы открыть дверцу и вывалиться в ночь, попытавшись прикрыть голову руками до удара об асфальт, да только я знал, что он протянет руку и втащит меня назад до того, как я сумею покинуть кабину. И потом, я же не мог поднять руки. Меня хватало только на то, чтобы держать их сцепленными.
- Не один, - подтвердил я. - Я ездил с отцом. Отец возил меня туда.
- Ты катался на "Пуле"? Я проехался четыре раза! Это круто! Сначала вверх, а потом отвесно вниз, - он посмотрел на меня, и вновь невесело хохотнул. Лунный свет бил ему в глаза, превращая их в белые круги, в глаза статуи. И я понял, что он не просто мертвяк, он еще и безумен. - Ты катался на "Пуле", Алан?
Я уже собрался сказать ему, что он ошибся, что меня зовут Гектор, но смысл? Игры-то заканчивались.
- Да, - прошептал я. Кроме луны, снаружи ни единого огонька. Деревья проносились мимо, извиваясь, будто танцоры в зажигательном танце. "Мустанг" буквально пожирал асфальт. Я взглянул на спидометр, увидел, что мертвяк разогнался до восьмидесяти миль в час. Теперь мы оба мчались на "Пуле", он и я; мертвые ездят быстро. - Да, "Пуля", я катался на ней.
- Нет, - он затянулся, и вновь я наблюдал, как крошечные струйки дыма сочатся между швами на шее. - Никогда не катался. Тем более с отцом. Ты стоял в очереди, все так, но только с матерью. Очередь была длинная, с "Пулей" всегда так, а ей не хотелось стоять под жарким солнцем. Она уже тогда была толстухой и плохо переносила жару. Но ты весь день доставал ее с "Пулей", канючил, канючил, канючил, но самое смешное в другом: когда, наконец-то подошла ваша очередь, ты струсил. Не так ли?
Я промолчал. Язык прилип к небу.
Он вытянул руку, с желтой, в отсвете приборного щитка "мустанга", кожей, с грязью под ногтями, и сжал пальцами мои сцепленные кисти. И тут же сила ушла из них, они расцепились, как узел таинственным образом развязывается при прикосновении волшебной палочки фокусника. Кожа его была холодной, напоминала змеиную.
- Не так ли?
- Да, - выдохнул я. Говорить мог только шепотом. - Когда мы подошли ближе, я увидел, как высоко поднимается "Пуля", как переворачивается наверху, как кричат люди внутри, когда она переворачивается... я испугался. Она меня отшлепала, не разговаривала со мной на обратном пути. Я никогда не катался на "Пуле", - во всяком случае, до этого вечера.
- А следовало бы. Это лучший аттракцион. Единственный, на котором стоило прокатиться. Никакой другой с ним не сравнится, по крайней мере, там. По пути домой я остановился у магазинчика по ту сторону границы и купил пива. Собирался заехать к подружке, подарить ей значок-пуговицу, чтобы она всегда помнила, чего лишилась, - он постучал пальцем по значку на воротнике, опустил стекло, выкинул окурок в ночной ветер. - Только ты, наверное, знаешь, что случилось.
Разумеется, я знал. Об этом рассказывается в любой истории о призраках, не так ли? Он разбил "мустанг", а когда копы добрались до места аварии, они нашли его изуродованное тело, зажатое между рулем и спинкой переднего сидения, и голову на заднем, в бейболке, повернутой козырьком к затылку и глазами, уставившимися в крышу. И с тех пор он носится по Ридж-роуд, когда светит полная луна, а в ночи завывает ветер, мы продолжим после короткой рекламной паузы. Теперь я знаю то, о чем не подозревал раньше: самые страшные истории о призраках те, которые слышишь всю жизнь. Потому что они реальные кошмары.
- Нет ничего лучше похорон, - он рассмеялся. - Так ты сказал? Тогда ты прокололся, Алан. Несомненно. Поскользнулся, споткнулся, упал.
- Выпусти меня, - прошептал я. - Пожалуйста.
- Ну, - он повернулся ко мне, - мы должны об этом поговорить, не так ли? Ты знаешь, кто я, Алан?
- Ты - призрак.
Он пренебрежительно фыркнул, в отсвете приборного щитка я увидел, как опустились уголки его рта.
- Да перестань, ты мог бы найти ответ и получше. Разве я похож на гребаного призрака? Я летаю? Ты можешь видеть сквозь меня? - он протянул руку, сжал и разжал пальцы. Я услышал сухое потрескивание его сухожилий.
Попытался что-то сказать. Не знаю что, да и какая разница, потому что не смог вымолвить ни звука.
- Я - посыльный, - продолжил Стауб. - Гребаный "ФедЭкс" из могилы, как тебе это нравится? Такие, как я, вообще-то частенько появляются здесь... как только складываются соответствующие условия. Я думаю тот, который всем заведует, Бог или кто-то еще, любит поразвлечься. Ему всегда интересно, хочешь ли ты сохранить, что у тебя есть, или он сможет уговорить тебя пойти на сделку. Но для этого нужны соответствующие условия. Этим вечером все сложилось. Ты один... мать больна... потребовалась попутка...
- Если б я остался со стариком, ничего бы этого не случилось, - ответил я. - Не так ли?
Теперь запах Стауба бил мне в нос. Резкий запах химикалий и более приглушенный, но очень уж неприятный, разлагающейся плоти. Мне оставалось только удивляться, как я сразу не почувствовал его, как мог принять за какой-то другой?
- Трудно сказать, - ответил Стауб. - Может старик, о котором ты говоришь, тоже мертвяк.
Я подумал о пронзительном, словно скрежет битого стекла, голосе старика, о его привычке дергать грыжевой бандаж. Нет, он не был мертвяком, но я променял запах мочи в его старом "додже" на что-то гораздо худшее.
- Так или иначе, говорить об этом времени у нас нет. Еще пять миль, и появятся первые дома. Еще семь, и мы пересечем границу Льюистона. То есть решить ты должен сейчас.
- Решить что? - напрасно я думал, что вопрос мне известен.
- Кто прокатится на "Пуле", а кто останется на земле. Ты или твоя мать, - он повернулся и посмотрел на меня залитыми лунным светом глазами. Широко улыбнулся, и я увидел, что зубов нет, их вышибло при аварии. Он похлопал по рулевому колесу. - Я забираю одного из вас с собой. Поскольку ты уже здесь, решать тебе. Что скажешь?
"Ты, должно быть, шутишь", - едва не сорвалось с моих губ, но имело ли смысл озвучивать эти слова? Разумеется, он говорил серьезно. Абсолютно серьезно.
Я подумал о тех годах, которые мы провели вместе, Алан и Джин Паркер против остального мира. О хорошем, которого было гораздо больше, и плохом, без чего тоже не обходилось. О моих штопаных штанах и ужинах, оставленных в кастрюльке. Большинство детей получали четвертак на покупку горячего ленча. Я же - сэндвич из вчерашнего хлеба с ореховым маслом или куском копченой колбасы, как ребенок из историй про принцев и нищих. О ее работе в бог знает скольких ресторанах и коктейль-холлах, чтобы поддержать нас. О том дне, когда она отпросилась с работы, чтобы встретиться с сотрудником ПДМС, она в лучшем брючном костюме, он - тоже в костюме (даже девятилетний ребенок мог сказать, насколько его костюм лучше), в кресле-качалке на нашей кухне, с раскрытой папкой на коленях, с толстой, блестящей ручкой в правой руке. Она, с застывшей улыбкой на лице, отвечающая на его оскорбительные, раздражающие вопросы, даже предлагающая ему выпить еще кофе, потому что, если он напишет все, как надо, она будет дополнительно получать пятьдесят баксов в месяц, паршивых пятьдесят баксов. Лежащая после его ухода на кровати, вся в слезах, а когда я подошел и сел рядом, попытавшаяся улыбнуться, сказавшая, что ПДМС расшифровывается не как Помощь детям малообеспеченных семей, а Паршивые дрянные мерзкие самодуры. Я тогда рассмеялся, потом она рассмеялась, потому что надо было смеяться, мы уяснили для себя, что без смеха нельзя. Когда ты и твоя толстая, не выпускающая изо рта сигарету мамаша вдвоем противостоите всему миру, смех, зачастую, единственный способ не сойти с ума и не биться головой о стенку. Но пользы от смеха даже больше, вы понимаете. Для таких, как мы, маленьких людей, которые по жизни мельтешатся, как мышки в мультфильмах, смех иной раз единственная месть говнюкам, от кого так много зависит. Ее работа, сверхурочные, распухшие лодыжки, чаевые, которые она складывала в банку с наклейкой "НА ОБРАЗОВАНИЕ АЛАНУ", совсем как в историях о принцах и нищих, да, да, ее постоянные напоминания о том, что я должен учиться, учиться и учиться. Другие дети, возможно, могли позволить себе бить баклуши в школе, а я не мог, потому что, даже если бы она откладывала чаевые до судного дня, их все рано не хватило бы на оплату обучения в колледже. Поэтому я мог продолжить учебу лишь при наличии стипендии или ссуды, а я должен был поступить в колледж, потому что только так мог обеспечить свое будущее... и ее. Вот и учился я прилежно, можете мне поверить, потому что не был слепым... видел, какая она толстая, видел, как много она курит (единственное ее удовольствие... единственный грех, если вы из тех, для кого человеческие грехи играют важную роль), и знал, что когда-нибудь наши позиции переменятся с точностью до наоборот, и уже я буду заботиться о ней. Закончив колледж, получив хорошую работу, я смог бы окружить ее заботой. Более того, хотел этого. Я ее любил. Ее отличал взрывной характер, и языком она могла отхлестать, как ремнем, в тот день, когда мы отстояли очередь к "Пуле", а потом я струсил, она отругала и отшлепала меня не в первый и не в последний раз, но, несмотря на это, я ее любил. Может, частично именно из-за этого. Я любил ее, когда она била меня, любил, когда целовала. Вы это понимаете? Я тоже. И это нормально. Не думаю, что надо вдаваться в подробности и искать объяснения, когда речь заходит о семейных отношениях. Мы были семьей, она и я, пусть очень маленькой, но семьей. Если б вы спросили, я бы сказал, что ради нее сделал бы, что угодно. И вот теперь ко мне обратились именно с такой просьбой. Меня просили умереть за нее, умереть вместо нее, хотя она прожила половину жизни, а может, и гораздо больше. Я же только начал свою.
