Мелькнувший слева, почти невидимый за двумя капитальными мостами, вокзал Шёнеберг, тем не менее, успешно выполнил роль ориентира — и сразу же за ним Одиссей на светофоре свернул влево, на Эберс-штрассе, в конце которой и нашёл уютную стоянку для своей "жигулички", с диковатым парковщиком, демонстративно манкирующим своими служебными обязанностями. Ладно, дальше — пешком; тем более — идти тут буквально пару сотен шагов: нырнуть в подземный переход, пройти сто метров по гулким бетонным тоннелям — и выбраться, наконец, на Мартин-Лютер-штрассе. К которой он шёл все последние девять лет…
Так, вот эта улица, вот этот дом…. Улица — в наличии. Где у нас дом номер девяносто два? Судя по номерам на ближайших к нему, типично буржуазных домах, явно постройки конца позапрошлого века — где-то метрах в семистах впереди. Что ж, пройдёмся, время у нас есть…
Что-то не нравятся ему лица встречных прохожих! Определённо не нравятся…. Какие-то взбалмошные, растерянные, пуганные; такое чувство, что за Одером опять — густые скопища русских танков, своими соляровыми выхлопами затеняющие солнце, что там, перед своим решающим прыжком на Берлин, вновь затаились войска Первого Белорусского фронта, чтобы, внезапно ударив, за двенадцать дней ожесточённых боёв в очередной раз взять столицу рейха. Ей Богу! Видок у здешних аборигенов именно такой, будто ждут они с минуты на минуту конца света. Что-то не то твориться с берлинцами — и особенно с берлинками…
Ладно, зайдём-ка мы в бар, выпьем чего-нибудь бодрящего. Пива — нихт, ибо негоже, чтобы свет моей жизни, алмаз моей души — да вдруг учуял бы от него неприятный выхлоп. Сие никак невозможно! А вот кофе — в самый раз. Интересно, так ли хорош здесь кофе, как в Будапеште?
Одиссей вошёл в уютный полумрак ближайшего бара — и, взглянув на экран телевизора, мерцающий в углу, замер, поражённый.
На экране творился ад. Немец-комментатор, захлёбываясь от священного ужаса, что-то торопливо, сбиваясь и глотая окончания, вещал в прямом эфире; его репортаж время от времени прерывался документальными кадрами, которые, положа руку на сердце, больше напоминали сцену из голливудского блокбастера.
Вот оно что! Вот почему парковщик в спешке не взял с него денег, вот почему все встречные немцы изумляли его своим поведением. Америку бомбят! Только вот пока не совсем понятно, кто…
Весь бар, замерев, следил за событиями на экране телевизора. Никто не разговаривал, не заказывал пива, не прихлёбывал кофе; даже, похоже, не дышал. На глазах изумлённой публики рушился мир! Причём происходило это в прямом эфире, и гигантские облака дыма и пыли от рушащихся башен-близнецов Всемирного торгового центра, казалось, докатывались и до Мартин-Лютер-штрассе. Во всяком случае, у Одиссея всерьез запершило в горле.
Жаль, он не понимал по-немецки! Впрочем, даже и без знания языка всё было предельно понятно. Вот кадры северной горящей башни — в неё уже врезался первый самолёт. Вот во вторую, южную, врезается ещё один гражданский борт, по ходу — двухмоторный Боинг — и огненный вал от взорвавшегося внутри здания самолёта вырывается наружу. Катастрофа…. Но как поставлено! Какой там Голливуд! Жалкие ремесленники…. Тот, кто поставил ЭТОТ спектакль — был, вне сомнения, выдающимся мастером своего дела. Выдающимся!
Да-а-а, тут, пожалуй, не до кофе…. Такое твориться! С ума сойти…. Сегодня явно мир перестал быть прежним; случившееся — это вроде поджога рейхстага…. Да ну, какой там рейхстаг! Бери круче! Кольцо Всевластья сгинуло в кипящих лавой расселинах Ородруина, Роковой горы — и прежний мир рухнул, разваливаясь на клочки…. Это, пожалуй, больше подходит. Но всё же — как поставлено! Ведь сейчас весь мир — ну, во всяком случае, та его часть, которая снабжена телевизорами — затаив дыхание, взирает на величайший террористический акт в истории человечества. Катастрофа, возведённая в квадрат! Если не в куб…
Ладно, поужасаться можно и по дороге — до часа икс осталось двадцать минут, а заставлять себя ждать негоже; обещал к шести? Будь любезен! Хотя, правда, день, месяц и год он как-то упустил…. Ну что ж, это не главное; главное — что до заветной двери осталось сто метров по прямой!
Он шёл по Мартин-Лютер-штрассе — и с каждым шагом дорога становилась всё трудней, будто шёл он не по уютному берлинскому тротуару, с утра умытому и надраенному, а по горной тропе румынских контрабандистов, забирающей всё выше, к укутанному седыми облаками карпатскому перевалу. Сейчас он увидит Герди…. Сейчас он встретит своего сына…. Сейчас он сможет, наконец, исправить свою ошибку девятилетней давности!
А Америка…. Что ж, они получили, наконец, своего долгожданного врага; или создали его сами? Что-то там Дмитрий Евгеньевич рассказывал об американском следе в рождении и мужании этой самой пресловутой Аль-Каиды; впрочем, Господь с ними, и с Америкой, вскормившей и взлелеявшей своего врага, и с этой Аль-Каидой, которая вроде как бы заняла место патентованного врага мировой цивилизации вообще и Жоры Буша-младшего в частности…. Пусть себе играются! У него сегодня дело куда как более важное — сегодня он впервые увидит своего сына…
Он подошёл к дому номер девяносто два, когда на его часах было без пяти минут шесть. Та-а-ак, на каком этаже квартира нумер двенадцать? На четвертом. Гут. Хорошо, что нет кодового замка на двери — не потребуется стоять с безразличным видом в ожидании попутчика с ключами.
Чистенькая, уютная лестница, цветы в ярких горшках на подоконниках; что ж, молодцы, ничего не скажешь, любят свой дом. Этому, пожалуй, никому не вредно бы было поучиться…
Вот и четвертый этаж. Квартира номер двенадцать. Господи, благослови!
Одиссей посмотрел на свои часы — было без десяти секунд шесть — и, вздохнув, нажал на кнопку звонка. В глубине квартиры раздался едва слышный звон курантов — и в прихожей за дверью послышались лёгкие шаги.
Ну, вот и всё. Он вернулся…
