— Почему Вы все рассказываете без малейшей опаски, Билл? — спросил я.
— Потому что Вы так или иначе принадлежите «Америкэн перпетум мобиле» и не сможете причинить ей даже маломальского вреда. Впрочем, многое вы поймете и увидите сами. Пройдемте дальше.
Мы вошли в параллельный первому, не менее просторный зал, смотрящий окнами в сад, где петляли высаженные акациями аллеи. В этом зале также царили полумрак и гулкая тишина. От первого зала его отличало отсутствие рисунка на потолке и многочисленные подпирающие потолок в совершенном беспорядке тонкие колонны. Каменные стволы в этом лесу как попало торчали из мраморного пола. Казалось, в этом лабиринте кто-то прячется, мечутся неясные тени.
— Я не знаю, что увидит здесь каждый из вас или вы оба вместе. — Голос Билла слышался как будто из другой комнаты. Голос спортивного комментатора, не болеющего ни за какую из играющих команд. — Здесь определенным образом материализуется работа вечного двигателя. При этом для каждого посетителя по-разному. Сразу же хочу предупредить — от работников компании здесь абсолютно ничего не зависит, мы не можем влиять на происходящее здесь. Но не пугайтесь, за время действия этого зала ни с кем из входящих ничего страшного не произошло. Разве что небольшие нервные потрясения у особо чувствительных. Но такие сюда попадают редко. Теперь я вас оставлю.
Как только он вышел, действо, которое до сих пор таилось за колоннами, стало мало-помалу окружать нас.
Это было похоже на несколько снов. Они наслаивались друг на друга. Некоторые из них бессмысленные и непродолжительные даже не отметились в памяти. Они замысловато переплетались с искаженной реальностью, и заставляли нас играть роль вынужденных героев, подчиненных навязываемому свыше сюжету.
Вы когда-нибудь убивали во сне? Во сне вообще легче побеждать, а если нет подходящей оправдательной ситуации, то утром никто не спросит с Вас за совершенный (возможно пугающий даже Вас) поступок. Я пока что не знаю, спросится ли за совершенное зло во сне на Высшем Суде. Но бывает и по-другому: в Вашем сне царит вопиющая несправедливость, сон переполнен насилием против Вас и Ваших близких — самое время проявить ответную жестокость, совершить геройский поступок, но руки и ноги Вас не слушаются. Вы большой кусок ваты, не способный даже закричать. Вы можете только смотреть и чувствовать подающее с ужасающей высоты сердце. От такого падения можно вскрикнуть во сне, можно разметать вокруг себя постель, можно проснуться в холодном поту, можно вообще не проснуться.
Андрей никогда не рассказывал мне, что видел и чувствовал он. А я ему рассказать не успел. Уже после, когда мы вернулись, он вдруг ни с того ни с сего спросил:
— Тебе Ленина жалко?
— Ты о чем? — удивился я.
— Я, как и все советские дети, в детстве любил дедушку Ленина, а когда узнал, что он нигде не похоронен, а лежит в мавзолее, мне стало его жалко. Я тогда думал, что если человек не похоронен, то его душа не находит себе покоя, ее ни в рай ни в ад не берут. Она обречена на полное одиночество. Жутко она при этом мучается и не дает никому покоя. Теперь я знаю, что так оно и есть. Оказывается, антихристов много. Они стоят в длинную очередь у дверей в человеческую историю, чтобы потом занять свое место в огненном озере. Антихрист — имя собирательное. Они приходят по одному и целыми орденами, приходят и уходят в самое глубокое небытие. А за ними вереница несчастных носителей зла, околдованных или золотом или новой идеей — осуществлением царства божиего на земле. Мы не можем охватить разумом Вечность, они не хотят знать, что она есть… — так он говорил долго, а закончил также неожиданно, как и начал. — Крестился бы ты, Серега!.
В моих видениях Ленина не было. Но «персонажей» было предостаточно.
Сначала пронеслись, как порывы ветра, какие-то смутные воспоминания. Откуда-то из далекого, теперь уже туманного детства. Потом картины становились ярче, и, наконец, на меня опрокинулся совсем другой день из другого времени, из другой жизни. Он, как всплеск от брошенного в воду камня, произвел десятки, сотни брызг, и в тысяче зеркал промелькнули тысяча отражений этого дня, но в каждом по-разному. Они промелькнули, но миг этот выражался понятием вечности и мог совсем не кончиться. И я мог навсегда остаться в одном из этих зеркал, сделай я хотя бы один неверный шаг по направлению к соответствующей реальности. И каждый новый шаг вырывал кусок, часть времени из каких-то других жизней и эпох, причудливо переплетая их вокруг моего, выросшего до астрономических размеров Я.
6
На лестнице, ведущей к капищу, медленная процессия — седые бесчувственные жрецы ведут юных пленников и пленниц. Еще несколько шагов и, под завывание этих идолопоклонников на каменной наковальне жертвенника будет биться чье-то молодое сердце. А я — вождь или царь — сижу на золоченом троне, утопая в драгоценных одеждах, в окружении бесстрашных воинов, нетерпеливо поглаживающих рукоятки мечей, среди замерших у трона невольниц, готовых по первому моему зову отдать мне не только тело, но и душу, потому что я для них живой бог. Я, имеющий власть над народами, над законами и беззакониями, даже если захочу — не смогу остановить кривой нож жреца. Не смогу, потому что боюсь даже захотеть этого. И когда ударят барабаны, мое сердце сожмется также, как сердца обреченных невольников, и мне будет казаться, что это мое сердце берет сморщенными жилистыми руками жрец и бережно кладет его в центр жертвенника, то выкрикивая, то несвязно бормоча только ему одному понятное заклинания. Лицо мое останется каменным, и когда-нибудь вместе с ним окаменеет сердце.
Сидя на троне, я вспомнил, как плакала на маленькой кухне в моей квартире Лена. Мальчик из «Снежной королевы»? Может быть, именно так попадают в наши сердца маленькие льдинки. Через бесчувственный к чужой боли глаз — и обращают его в лед и камень, в мешок для перекачки холодной крови.
В один из дней, в одном из отражений я был именитым чекистом. Или был в его теле. Был в его сознании? Сидя за столом, я небрежно решал человеческие судьбы, уподобляясь самовлюбленному божку, который и сам завтра может быть разбит вдребезги, как античная скульптура от удара варвара. Передо мной списки заложников: от офицеров до гимназистов, которых через несколько часов расстреляют. И что мне стоит пожалеть «буржуазных» мальцов, вычеркнуть их из черного списка по причине абсолютной невиновности? Но рука моя даже не дрогнет для этого движения. Ей не позволяет «классовое» сознание.
Конвоиры приводят гордого арестанта в офицерской форме. Сначала я смотрю в тонкую папку с его «делом», только потом — ему в глаза. Что мне до его глаз? Их за день бывают сотни, и только для них самих важно, с каким выражением на лицах они умирают. Очень трудно попасть в историю из внутреннего двора черезвычайки, где прозвучит последний в их жизни звук — выстрел. Ещё труднее попасть туда с загородной свалки, где в общую яму пьяные красноармейцы валят по ночам трупы. На миру, говорят, и смерть красна. А каково этим — гордо вскидывающим спокойный взгляд в черное дуло безвестности? Я поднимаю глаза, и они обжигаются. Передо мной сидит Иван в рваной, испачканной кровью форме русского офицера. Как он переселился в нее из уродливо-невыразительной милицейской? Сейчас именитый чекист задаст ему два — три вопроса и, не услышав ни раскаяния, ни намека на предательство или испуг, напишет размашисто и уверенно в левом верхнем углу: расстрелять, выведя под сим витиеватую подпись земного божка. И пока я думаю, для чего я здесь, зачем я в сознании этого человека, почему напротив меня сидит мой старый друг, которому он-я подписываем смертный приговор (уже изначально зная, что иначе и быть не могло), все это действительно происходит. И конвоиры уводят белого офицера, будь он мой друг Иван или поэт Гумилев. Я же уверяю себя в том, что являюсь здесь пассивным наблюдателем, безучастным смотрителем, лишенным права слова. Этой всепригодной настойкой я прижигаю собственную совесть. Не оголяйся, сука!
