Она все сильнее и сильнее вонзала взгляд за спину Александра. Тот отступил на шаг, удивляясь, почему друг внезапно замолчал.
И пальцы его наткнулись на еще теплый камень.
Длинная ящерица грелась на пригорке. Я уже начал осторожно приближаться к ней, держа сачок наготове, как вдруг сверху в просвет между деревьями скользнул белый блестящий диск и грузно опустился среди цветов.
«Летающее блюдце» – понял я, все еще держа сачок наготове. «В лесу… Может, тоже редких ящериц ловят? Вот бы влезть к ним, полетать по другим мирам!»
Дверца раскрылась, на траву выпрыгнули два зеленых человечка. Первый раскрыл рот и сразу затараторил:
– Какие краски, какой вид!.. А фауна, а флора! Бесподобно!!!
– Сумел, старик, – отозвался второй, – ничего не скажешь… Лебединая песня. А какие изумительные растения измыслил!
Я сидел за кустом удивленный, что все понимаю. Правда, я точно так же восхищался природой и потому, в конце концов, решил, что ценители прекрасного всегда друг друга поймут, даже если с разных планет, язык прекрасного у них один.
Оба существа, восторженно вереща, расползлись в разные стороны, осматривая каждый камушек, каждую травинку. Скоро один удалился за пределы слышимости, а второй пошел на четвереньках, рассматривая букашек, и скоро оказался перед кустом, где прятался я.
Видя, что он вот-вот боднет меня, а потом еще вдруг помрет с перепугу, я приподнялся и сказал очень вежливо:
– Здравствуйте, не правда ли, чудесный день?
Зеленый человечек вздрогнул, затравленно оглянулся в поисках блюдца, но оно оказалось за моей спиной.
– Здравствуйте! – пролепетал он. – А в-в-вы кто?
– Человек, – ответил я. – Хомо сапиенс. Хомо хабитулус. И еще человек, которому нужно знать, почему вы здесь очутились?
Он испуганно косился на мое лицо, которое должно было казаться зверской рожей, ибо мои худые бледные руки рядом с его лапками выглядели лапищами лесной гориллы. Когда я улыбнулся, он задрожал при виде моих зубов:
– Не ешьте меня! Я все скажу!
– Давай, говори, – согласился я и улыбнулся шире.
– Нас здесь много, – пролепетал зеленый человечек. – Вы даже не представляете, сколько кораблей кружит вокруг вашей планеты! А сколько еще висит в длиннющей очереди, что тянется на три мегапарсека… И билеты стоят бешеные деньги.
Я удивился:
– Но почему к нам такой пристальный интерес?
Зеленый человечек опасливо оглянулся по сторонам, зачем-то заглянул в мышиную норку и только тогда прошептал, вытянувшись ко мне на цыпочках:
– Дело в том, что ваш мир… не отредактирован!
– Как это? – не понял я.
– Дело в том, – терпеливо объяснил зеленый человечек, – что у нас искусство не бесконтрольно. Оно должно работать, служить обществу. На творцах гигантская ответственность! Поэтому любое произведение обязательно проходит через художественный Совет. Если Совет примет, то после тщательнейшей редакции выпускает в гигамир! Но обязательно – после самой тщательнейшей редакции!
– Но как же…
– Совпали редчайшие обстоятельства. Во-первых, творец был немолодой и весь заслуженный с головы до пят. Во-вторых, редактриса попалась молоденькая и робкая: не решилась править великого, чьи произведения проходила в школе… К тому же половина Совета была на отдыхе, другую свалил вирус омоложения…
– Неотредактированный… – прошептал я.
– Да-да, – сказал зеленый человечек. – Отсюда ляпы вроде причинности, неопределенности, ограничения скорости света, двойной природы света и прочих нелепых физических законов… Творцы бывают невнимательными, а чего стоят такие надуманные проблемы, как совесть, мораль общества…
– Надуманные? – воскликнул я.
– Ну, созданные! Вы не представляете, какие очереди, какие очереди на просмотр! Сколько споров!
– Почему? Мы – плохие?
– Нельзя сказать однозначно. В том и сложность, что нельзя сказать однозначно. У некоторых ваш жестокий и порнографический мир вызвал такое негодование, что требовали полного изъятия!
– Как это? – насторожился я.
Он развел зелеными лапками:
– Ну… как у вас изымают книги, фильмы… Изъять и… уничтожить.
Я пришел в ужас:
– И что решили?
– А что толку? Вы есть. О вас говорят, спорят. Так что уничтожить вас невозможно, с произведениями искусства только так. Но вот подредактировать вас хотели бы многие.
– А не вычистили бы и ценности?
– Вы рассуждаете, как и творец этого наивного и нерационального мира… Впрочем, вы ведь по облику и подобию… Судить не берусь. Я потрясен. Такого драматизма не встречал нигде. Ночь не заснул после первой же встречи с вашим драчливым и стремительным миром, а теперь постоянно подключаюсь к жизни Цезаря, Коперника, Рембрандта… Да что великие! Жизнь самого незаметного человечка порой исполнена такого драматизма, что неделями ходишь очумелый. А звери, рыбы, насекомые, растения? Даже у них своя жизнь, свои образы, свои характеры! Это и есть мастерство!
Он разгорячился, уже бил зеленой лапой по моему колену, жестикулировал, убеждал.
Появился второй зеленый человечек и потащил его в летающую тарелку, а тот оглядывался и доказывал мне, в каком странном и чудовищном мире я живу.
Они улетели, а я остался в своем странном, чудовищном, жестоком, наивном, неустроенном, драчливом, нежном, порнушном, нерациональном, красочном, неотредактированном мире.
Но теперь я смотрел на свой мир иначе.
Владислав несся, как булыжник, выпущенный из баллисты. Игорь держался за ним, но не мог вот так ловко проныривать в микроскопические щели в толпе, мягко нажимать, раздвигая плотную толпу, не умел вскакивать сбоку раньше других на эскалатор, а за другом все получалось, да и сам Владислав раздувается от довольства, что добрейший Игорь, будучи на два года старше и с кандидатской на носу, послушно следует сзади, всецело на него полагаясь.
Они прогрохотали ботинками по движущейся ленте эскалатора, отпихивая зевак, которым нужно обязательно стоять слева, загораживая проход, вовремя заметили подкатившую электричку, даже успели добежать до третьего вагона, откуда ближе до пересадки.
Запрыгнули в последнюю минуту. Владислав даже двери чуть придержал для Игоря. Запыхавшись, они шумно переводили дыхание, кто-то бросил сочувствующий взгляд, остальные держались индифферентно.
Владислав и Игорь прошли в салон, там попросторнее, но оказались прямо перед двумя молодыми наглыми, развалившимися на сиденье широкими работягами в спецовках, правда, чистых – иначе и в метро бы не впустили, у их ног стоял ящик с инструментами.
