Верещагин рассказал об экзистенциализме все, что знал, и еще кое-что довольно интересное прибавил от себя и ушел, а когда вечером вернулся в цех, к нему бросилась Альвина – она громко цокала и поправляла на бегу голубой парик. «Вы слышали? – спросила она, задыхаясь. – Оказывается, Геннадий экзистенциалист. Разве можно после этого удивляться, что я – вегетарианка?»
«Я попал в окружение замечательных людей, – подумал Верещагин. – С ними многое можно сделать. Мне не просто повезло. Это хороший знак, посланный свыше».
Теперь пора, совместно с читателем, разобраться в ни для кого не ясных вопросах: почему Верещагин не мог понять написанную в юности дипломную работу и что, собственно, означает это «не мог понять».
Не думает же читатель, что Верещагин смотрел на свою дипломную работу совершенно бессмысленным взглядом, как баран на новые ворота, то есть как профан, невежда, как совершенно некомпетентное в данных проблемах лицо? Не думает, конечно. И автор так не думает. Это мы с вами, не обладая научным складом мышления, бесконечно далекие от переднего края наступления на тайны природы, вооруженные игрушечными знаниями, почерпнутыми из популярных журнальчиков – это мы так смотрели бы на его дипломную работу. Верещагин же превосходно все понимал, а когда говорил: «Не понимаю», то имел в виду, что в пору написания дипломной работы, а также в дни ее защиты понимал ее как-то иначе, с какой-то другой стороны, – вот именно такое понимание он утратил и теперь только удивлялся: что же в этой работе представлялось мне значительным и даже гениальным? Сейчас он, как и те профессора, которых читатель, должно быть, помнит, – я имею в виду преподавателей университета, которые высказывались при защите Верещагиным дипломной работы – этот эпизод описан в двадцать третьей главе данной книги, – высказывались в том духе, что это, мол, «блестящий математический этюд», «очень красивая ошибка» и так далее, то есть хвалили за эффектную игру ума и таланта, признавая серьезное научное значение лишь за интересным методологическим приемом, который в дальнейшем может быть использован для решения важных народнохозяйственных проблем, – так вот теперь и Верещагин, вслед за вышеупомянутыми профессорами, готов был признать и блеск, и красоту, и оригинальность приема, но и только, не больше. Раньше он удивлялся тому, что остальные люди не видят в его работе прямого указания на то, как создать Кристалл, теперь же он сам этого не видел.
Вот такая метаморфоза произошла. Такая ситуация создалась. Что делать Верещагину? Решить, что тогда был самонадеянным глупцом? Успокоиться на том, что теперь глуп? Он думал и думал над этим.
122
С автором однажды произошло нечто похожее: о услышал в концерте песню про любовь, которая так ему понравилась, что он долгое время напевал ее про себя и напевал, но потом под влиянием некоторых обстоятельств сделал перерыв в напевании, а когда нашел время запеть снова, то обнаружил, что мелодия забыта, а помнятся одни только слова. И вот чем был поражен автор: эти слова, что-то вроде «Тоской любви наполнена душа… О, как небрежно ты сказала: «нет»!.. Я брел ночной аллеей не спеша… В ушах звучал жестокий твой ответ…»-эти слова, казавшиеся прежде возвышенными искренними и благородными, теперь, освобожденные от мелодии, выглядели обнаженно-пошлыми и фальшиво-сладкими, как шоколад для диабетиков. Автор испытал к этим словам такое отвращение, что даже плюнул в сердцах. Но через некоторое время он все-таки вспомни мелодию, после чего пошлые и сладкие слова снова зазвучали возвышенно, искренно и благородно.
Вот какую роль играет мелодия – и не только в песне, а в чем угодно, даже в научной работе, хотя большинство людей считает, что в научной работе ни о какой мелодии не может быть и речи: вот, дескать, формулы, вот формулировки, и больше ничего там нет – так считают почти все. И крепко ошибаются: мелодия присутствует в каждом мало-мальски значительном творении человеческого разума, в дипломной работе Верещагина она тоже наличествовала, да только забыл он ее, как я некогда песню, – забыл и удивлялся теперь: какие, мол, неинтересные слова, и в конце концов пришел к мысли, что в молодости обманулся, что все дело, наверное, в зубной боли, которая- читатель, надеюсь, помнит – воспалила его мозг, и вот в этот воспаленный мозг прокралась беспочвенная иллюзия такого рода: дескать, в этой моей работе указан путь к практическому созданию Кристалла.
Но несмотря на то, что он искренне поверил в иллюзорность своих прежних надежд, он продолжал сидьмя сидеть над дипломной работой, какая-то сила заставляла его безостановочно искать и искать тайну в совершенно ясном тексте, где – умом он верил в это – никакой тайны нет. Точно так же в свое время он продолжал расспрашивать девушку Бэллу, хотя умом полностью верил ее словам. Ух, как он верил ее словам!
Это очень интересная и плодотворная аналогия – между дипломной работой и девушкой Бэллой, но я не стану ее развивать, потому что Верещагин и так, знаю, будет очень недоволен, когда увидит, сколько места в книге я отвел этой особе. «Я прежде всего создатель Кристалла, не так ли? – недовольно скажет он мне. – Ну и писал бы об этом. А то развез на полкниги мою случайную любовную ошибку».
Конечно, я найду, что ему возразить. «Разве без этой случайной, как ты говоришь, любовной ошибки ты смог бы создать Кристалл? – спрошу я. – Смог бы попасть на Прекрасную Планету? Научиться останавливать мысли? Быть выгнанным из пореловского института и стать начальником печей? Ничего бы ты не смог. Ничего бы ты не сделал. Эта случайная любовная ошибка тебе на роду написана. С ее помощью твоя душа вышла из личиночной стадии…» Словом, я найду, конечно, чем оправдаться. Не было еще случая, чтоб мне не удалось убедить Верещагина.
…Итак, вопреки собственной убежденности, он продолжает копаться в своей дипломной – копается, копается, ничего интересного выкопать не может и тогда извлекает на свет божий черновики.
Это очень важный факт: у Верещагина сохранились черновики дипломной работы. Он не сжег их в свое время, не выбросил в помойное ведро, всю жизнь таскал их с собой, как дурень ступу. И недаром – теперь настал их черед: Верещагин зашвыривает в угол дипломную работу, раскладывает по всей комнате пожелтевшие, мятые листки черновиков и углубляется в их изучение. Труд это адский: листки исчерканы, испачканы, почерк – жуть, но Верещагин старается все понять, потому что помнит – в этих черновиках много такого, что в дипломную работу вставить он тогда не захотел, хотя и очень важного.
Почему не захотел – неизвестно. Ведь четверть века прошло. Поди догадайся, какими соображениями руководствовался когда-то двадцатилетний юнец.
