Верещагин мрачен. Не нужен ему миллион, тем более в средние века. «Именно в средние», – настаивает Юрасик. «Зачем мне миллион в средние века? – кричит Верещагин. – Что я на него куплю? Магнитофонов нет, радиоприемников – нет. Ни автомобилей, ни электрических бритв, ничего из того, что мы, жители двадцатого века, ценим, там нет!» – «Есть, – тихо говорит Юрасик. – Вы не все перечислили». – «А что еще?» – спрашивает Верещагин очень громко. Он вообще сегодня разговаривает почти оглушительно – нервы расшалились. В конце зала на стуле дремлет Альвина. Если она подслушивает, то слышит, наверное, одного Верещагина. Юрасик говорит тихо, а смеется так совсем беззвучно, да еще, как сурдинкой, прикрывает рукой рот. Он хихикает в ладонь и не хочет отвечать на вопрос Верещагина. «Ну, что там есть ценного для нас?» – настаивает на ответе Верещагин. Его голос гремит. «Женщины, – тихо говорит Юрасик и заливается краской. – Я бы женщин купил. Они в то время продавались. – И добавляет: – Толстеньких».
Он бы накупил толстых женщин.
«Я люблю толстеньких, – признается он. – По-моему, вы тоже».
Верещагин задумывается. Ему за сорок, а он до сих пор не знает, любит ли толстеньких. «Откуда ты взял?» – опрашивает он у Юрасика. «Вы с Альбиной разговариваете больше, чем с другими, – объясняет тот. – А она толстенькая». – «Она туповатая, – отвечает Верещагин. – Ей каждую мелочь приходится объяснять сто раз». И вдруг видит рядом Альвину. Она подошла незаметно и вот стоит рядом – все, наверное, слышала. «Туповатеньких я тоже люблю», – говорит Юрасик.
«Не верьте ему! – восклицает Альвина с пылкостью. Лет ей примерно столько же, сколько и Верещагину, но она носит оранжевые кофточки, зеленые брюки и голубой парик; пылко восклицать и думать о людях хорошо тоже входит в ее программу казаться юной. – Юрасик чистый юноша, – говорит она, – правда, Юрасик? Только ты любишь наговаривать на себя. Это очень характерно для молодежи – сочинять о себе плохое, чтоб казаться интересней…- Тридцатилетний Юрасик хихикает и Альвина воспринимает это как несогласие с ее словами. – Да, да! – пылко восклицает она. – Вы наговариваете на себя, потому что у вас еще не сформировался характер, а самые яркие характеры отрицательные, вот вы и приписываете себе цинизм, распущенность!..»
«С вами сойдешь с ума», – говорит Верещагин. Следующее извлечение кристаллов в девять утра, он рвется домой, ему не терпится побыстрее снова засесть за дипломную работу, он еще не потерял надежду именно сегодня что-то понять в ней. «До свидания», – говорит ой.
«Вчера я купила на ужин торт, – говорит Альвина, – а в троллейбусе ужасная давка. Я так боялась за торт. Не могу есть мятые торты! Спасибо молодому человеку, интеллигентный такой юноша с благородными черными усиками, он говорит: совсем задавят бедную девушку. Он меня охранял».
«С вами сойдешь с ума», – повторяет Верещагин и еще раз прощается.
119
Утром он снова в институте, но не спускается к себе в подвал, а поднимается на второй этаж. Он входит к директору и говорит: «Ну и кретинов ты мне подсунул в сотруднички!» – всю ночь он без толку просидел над своей дипломной и вот злится теперь на операторов, ни в чем, конечно, не виноватых. «Все правильно, – отвечает директор. – Я тебя предупреждал. Разве стоящий человек пойдет в твой подвал? Там же никаких перспектив для роста! Одно дерьмо, извини меня. Производством драгоценных кристаллов занимается дерьмо», – сказав так остроумно, директор хохочет. А Верещагин нет. Верещагин хмурится и говорит, что они – не дерьмо. «Ты же сам сказал, что я подсунул тебе кретинов», – напоминает директор. «Кретинов, а не дерьмо», – уточняет Верещагин и высказывает такую мысль: дерьмом можно назвать лишь того человека, у которого нет никакой идеи, а у каждого оператора в цехе идей хоть отбавляй. «Какие у них могут быть идеи? – удивляется директор. – Например, у этого… как его?.. который всегда краснеет». – «Юрасик? – догадывается Верещагин. – У него идея огромнейшая. Он мечтает приобрести толстенькую». – «Приобрести?» – переспрашивает директор. «Толстенькую», – подтверждает Верещагин. «Кого – толстенькую?»- спрашивает директор, – он, оказывается, ничего не понял. «Пышку», – доходчиво разъясняет Верещагин. «Гм, – говорит директор. – Пожалуй, этот тип умнее, чем я думал…- видно, насчет пышек он тоже не прочь. – Ну, хорошо, – говорит он. – А вот эта, которая ходит в голубом парике? Вот уж настоящее дерьмо!» – «Как бы не так! – отвергает Верещагин. – Она выращивает на подоконнике целебные травы и поедает их. А мяса она не ест. Она написала письмо жителям какого-то индийского села и ждет ответа. Чего ей от них нужно?» – интересуется директор». В этом селе все поголовно живут по сто пятьдесят лет, – отвечает Верещагин. – Альвина хочет снова стать девушкой». – «Это же невозможно! – возмущается директор. – Она же просто дура!» – «Правильно, – соглашается Верещагин. – Вот ты и проиграл спор. Она дура, а не дерьмо».
Но на этом разговор не закончился. «Никогда не выигрывай у начальства споры, – сказал директор. – Это опасно». – «У тебя есть шахматы? – спросил Верещагин. – Давай я у тебя выиграю в шахматы. Раньше ты любил играть». – «Некогда, – сказал директор. – Через пять минут у меня совещание». – «Тогда я ухожу, – сказал Верещагин. – До свидания» – и пошел к двери. «До свидания, – ответил директор. – Между прочим, твой предшественник любил играть в шахматы. Кстати, знаешь, за что он был уволен? Ты бы хоть поинтересовался, ей-богу. Почему ты такой нелюбопытный?» – «Я любопытный, – возразил Верещагин и пошел от двери обратно. – Только я застенчивый». – «Это хорошо, – похвалил директор. – Что это у тебя?» – «Зажигалка, – показал Верещагин. – Я сделал ее из электрической зубной щетки». – «Не кури здесь, – сказал директор. – Терпеть не могу табачного дыма. Зачем ты распыляешься? На что ты тратишь время и талант?» – «Раньше ты сам курил, – напомнил Верещагин. – А таланта у меня нет. Был, да весь вышел». – «Сердце пошаливает, врачи запретили, – пожаловался директор. – Хоть убей, не пойму: как это талант мог выйти?» – «Я стал совсем дураком, – сознался Верещагин. – Веришь, не могу понять того, что сам написал когда-то». – «Почерк плохой?» – спросил директор. «Дураком стал», – объяснил Верещагин. «Твой предшественник был совершенно беззастенчивым человеком, – сказал директор. – Он, понимаешь, решил тайком эксперимент произвести. У него, понимаешь, была идея. Как у всех нас». – «У тебя есть идея? – удивился Верещагин. – Расскажи, я послушаю, хотя мне и некогда». – «Тебе некогда? – изумился директор. – Это мне некогда! Этот нахалюга, понимаешь, самовольно занял печь на целые сутки». – «Ай-яй-яй!» – осудил бывшего начальника Верещагин. «Сидишь, казалось бы, в подвале и не чирикай», – сказал директор. «Ты его, конечно, предупреждал, что опытный цех – валюта?» – спросил Верещагин. «Еще бы! – сказал директор. – Как и тебя. Но есть, понимаешь, люди, которые даже из пропасти своего падения пытаются смотреть на интересы государства сверху вниз. Своя, мол, идея дороже. Он, негодяй, занял печь на целые сутки, да еще режимы задал черт знает какие». – «Печь сгорела?» – спросил Верещагин. «Нет, – ответил директор. – Он сгорел»
