«Нет, – сказал Верещагин. – Правдивость нужна женщине больше голубых как небо глаз».
«Вы так думаете или вы это знаете?» – спросил Геннадий.
«От честных мужчин дети жизнеспособнее, – сказал Верещагин. – Лживые люди плодят дегенератов». – «Вы это прочитали? – с надеждой спросил Геннадий. – Побыстрей скажите, в достаточно ли солидной книге! Вы даже не представляете, как эта тема меня волнует. Кто автор? Философ? Биолог? Музыковед?.. Впрочем, постойте, постойте!.. – вскричал он, изумленно вытаращив глаза, и Верещагин вдруг увидел, что они голубые. – Прочь книги, я вспомнил! У моего друга, научившего меня честности, у него есть сын – жизнь подтверждает высказанную вами мысль! Он часто и с любовью рассказывал о своем сыне. Мальчику девять лет, а он уже учится в четвертом классе, круглый отличник, свободно владеет английским языком и увлекается астрономией. Кроме того, он ходит в плавательный бассейн и ставит там рекорды в стиле брасс. Да, да, я вспомнил! Он учится в третьем классе музыкальной школы и присылал отцу в тюрьму свои фортепианные сонаты, одна из которых исполнялась у нас в концерте художественной самодеятельности пианистом, сидевшим за гомосексуализм. К тому же он прекрасно выпиливает из фанеры разные фигурки… Да что говорить! Если б вы видели, какую сторублевку он нарисовал! Вылитый государственный казначейский билет!»
130
Геннадий растерян. «Чем больше я думаю над вашим предложением, – говорит он, – тем сильнее меня удивляет одно обстоятельство. Почему вы решили избрать для начала эксперимента именно мою смену? Это захватывающе, но ведь в физике я профан и ничем не смогу выть полезен. Я читал Канта, Брэма, Голсуорси, из наших – Эпштейна и Достоевского – каков человечище, а? до этого графа в русской литературе мужика не было, не правда ли? – но в науке я даже не дилетант, я просто абсолютно некомпетентен, я даже не знаю, чем грозит ваш эксперимент, печь, наверное, может сгореть… ах, взорваться даже? но почему обязательно в мою… Я, разумеется, польщен доверием, но чем я его заслужил?.. Я далек от желания плохо о вас подумать, но получается, согласитесь, странно: испечется блин – съедите вы, подгорит – синяки мне, то есть, если сказать то же самое, употребляя в своей речи метафор: вам это нужно, а зачем мне? тем более что – вы, конечно, знаете? – я давал подписку, в которой черным по белому сказано, что за нарушение режима работы печей я несу уголовную ответственность… По-моему, товарищ Верещагин, вы плохой психолог; извините, но что думаю, то и говорю, насчет своей правдивости я уже давал вам объяснения… Хороший психолог ни за что не стал бы делать ставку на человека, который находился в заключении, – вы знаете, как меня назовут, если я окажусь там во второй раз? Рецидивист – этого слова я боюсь больше всего на свете, оно мне снится по ночам большими печатными буквами, я знаю все другие слова, которые из него можно составить, это – свет, свитер, твид и еще одиннадцать…! Когда я представляю, как по цеху ходит следователь и, спотыкаясь о куски разорванной печи, спрашивает: а кто дежурил в день нарушения режима? Какие причины заставили его нарушить режим? – мне хочется бежать на край света от этого вашего эксперимента… И тем не менее я согласен, товарищ Верещагин, да, представьте, согласен – не столько из уважения к вам лично, хотя и этот фактор имеет альтернативное значение, сколько из-за необыкновенной красоты предложенного вами риска, именно этому обстоятельству принадлежит доминирующая роль, я согласен, товарищ Верещагин. Когда вы планируете эксперимент? »
Геннадий останавливает на Верещагине голубой взгляд.
«В пятницу, – говорит Верещагин. – Или в воскресенье. Только я не знаю, какой недели. И вообще, Геннадий, учтите, я большой выдумщик. Если бы вы знали, какие пакости мне приходится терпеть от странных существ с Прекрасной Планеты… Больше половины того, что произошло со мной в жизни, произошло не на самом деле. Понимаете, можно сфантазировать любые необыкновенные события, и это будет ничем не хуже, чем и жизни. Но чтоб от фантазий разорвало печь, такого, по-моему, еще не бывало… Впрочем, это теории, Геннадий. Если же говорить конкретно, то в одну из суббот…»
131
«Мы к вам уже в третий раз!» – закричала Вера, Тина же сказала: «Здравствуйте», – и больше в этот день не разговаривала. Они просидели у Верещагина до вечера. «Проходите, – сказал Верещагин. – Располагайтесь как дома, а я пойду умоюсь и вернусь». – «Чего это вы умываетесь посредине дня?» – спросила Вера. «Мы пришли к вам слушать дальше сказку», – сказала Тина – вот еще это сказала, но больше не произнесла ни слова. «Ага, – подтвердила Вера. – Мы пришли слушать дальше вашу галамитью». – «Ты хотела сказать галиматью», – поправил Верещагин. «Что хотела, то и сказала, – ответила Вера. – Галамитья – это совсем другое слово». «У меня в детстве тоже так было, – вспомнил Верещагин. – Я сказал исподболья, а когда меня поправили, я – из самолюбия – стал уверять, что это совсем другое слово». – «Какое же это, интересно, другое, ваше исподболья?»-спросила Вера. «Когда смотрят с болью и как бы украдкой, будто из подболья», – объяснил Верещагин. «Запутались вы, – сказала Вера. – Сами слов не знаете, а людей учите». – «Значит, вы пришли слушать сказку?» – спросил Верещагин у Тины. «Сказку? – переспросила Вера и с сарказмом хохотнула. – Это нескладуха, а не сказка. Разве бывают сказки про самого себя?» – «Разве это про меня?» – удивился Верещагин. «Что вы морочите голову? – закричала Вера. – Сами рассказывали: я пошел туда и сюда, а теперь говорите, что не про вас». – «Не про меня, – сказал Верещагин. – Это не я попал на Прекрасную Планету. Я там сроду не был». – «Вы, вы, – сказала Вера. – Я вас ни с кем не спутаю. Кто же еще?» – «Один негр, – объяснил Верещагин. – Только негр мог выдержать такую страшную жару. Вы помните – там все плавилось». – «Негр? – закричала Вера. – Что же вы сразу не сказали! Всё я да я, а про негра ни слова! Значит, он был черный?» – «Не совсем черный, – сказал Верещагин нерешительно. – Скорее всего, он был даже белый, но немножко негритянской крови в нем все же текло». – «Как это текло?» – удивилась Вера. – «А так, – сказал Верещагин. – Текло, и все. Мне надо умыться». – «С чего это вы умываетесь посредине дня? – опять спросила Вера. – Если запутались, так и скажите. А то – текло! Пошли, Тина! Я больше не могу слушать эту галиматью. Сил моих больше нет!»
«Галамитью, – поправил Верещагин. – Ты больше не можешь слушать галамитью». – «Это раньше – галамитью, – нашлась Вера. – А теперь вы порете настоящую галиматью. Что значит текло?» – «Этой Вере лишь бы поругаться, – обратился Верещагин к Тине. – Она злая, как двое». «Двое кого?» – спросила Вера. «Я должен сначала умыться, – сказал Верещагин. – Я спал». – «Вы спите днем, как маленький?» – спросила Тина – вот еще здесь она заговорила. «Вы меня разбудили, – сказал Верещагин, – Я и сейчас еще хочу спать». – «Вы объясните, что такое текло, или нет?» – закричала Вера.
