— А…
— Заткнись!
Женщина села за руль. Ствол болтался во внутреннем кармане ее расстегнутой куртки.
— Извините, — сказал мужчина за спиной. — Нет времени вас уговаривать. Каждая секунда на счету.
Машина рванула с места.
* * *
За минуту до происшествия он заметил майского жука, ползущего по тротуару. Над липой с трансформаторным низким гулом вились тучей жучьи собратья, а этот отлетался и полз. Дима поднял его (с детства не испытывал неприязни к насекомым), посадил на палец и дождался, пока жук взобрался на самый ноготь.
Потом жук начал взлетать. Давным-давно, в детстве, Дима запускал жуков именно ради этого зрелища.
Жук начал раскачиваться. Щетки усов завибрировали; он молитвенно кланялся, выпускал и втягивал под хитин острый хвост, а может быть, яйцеклад. Он впадал в транс, он дрожал, будто мост, по которому в ногу идет рота красноармейцев. Амплитуда его колебаний становилась все большей, и наконец, раскачавшись, жук взлетел, описал круг и ушел по спирали в небо.
У Димы в этот момент было чувство, что он сам взлетает. Наблюдая за жуком, сопереживая предполетному ритму, он будто примерил крылья. И только когда жук пропал, слившись с летучей толпой, Дима понял, что стоит на земле.
Был вечер. Из тонированной «Мазды» у обочины выглянула тощая женщина:
— Тебя зовут Дмитрий Романов. Ты учился в сорок седьмой музыкальной школе.
И все случилось.
* * *
— Деньги? Что вам могло понадобиться, ведь я…
— Заткнись, — она говорила, не разжимая рта. — Нам нужно, чтобы ты пел. И еще кое-что.
— Но я не пою со школьных лет!
— Прекратите панику, — сказал мужчина за спиной. — Никто вас не тронет. Просто делайте, что говорят.
Машина углубилась в спальный район. Смерклось с поразительной быстротой. Дима потихоньку протянул руку и нащупал в нагрудном кармане мобильный телефон.
— Перестань, — сказала женщина, не отрывая взгляд от дороги. — Тимоха, придуши его, если дернется.
Забившись в темный двор, она снова вытащила пистолет, а потом изъяла телефон у Димы и перебросила сообщнику. Будь на ее месте мужчина, сколько угодно опасный и сильный, Дима попытался бы освободиться. Но его завораживало лицо этой женщины — лицо законченной безумицы, цели которой смутны, а тормозов и рамок не существует вовсе.
Вошли в вонючий темный подъезд. В молчании поднялись на пятый этаж; Дима чувствовал, как лезет из груди сердце. Надо было вырываться раньше, не надо было садиться в машину, надо было…
Открылась дверь, без стука, без звонка — просто открылась. Парень лет восемнадцати отступил в коридор, освещенный желтоватым светом из кухни:
— Наконец-то…
— Садимся, — не здороваясь, пробормотала женщина. — Начинаем.
— А его… научить?
— В процессе.
— А если он оборвется?!
— Делай! — она рявкнула на парня, и тот отскочил. — Давай… метроном, вот что. Посадим его на метроном, так легче.
Тимоха, все еще стоявший у Димы за спиной, толкнул его в квартиру, и Дима вошел. Это была облезлая малометражная «трешка» без мебели, не то бомжатник, не то перевалочный пункт.
В пустой комнате с выломанной балконной дверью собрались пятеро: тощая женщина, Тимоха, нервный парень и еще двое, в полумраке Дима не рассмотрел их лиц. Тимоха по-прежнему держался у Димы за спиной. Женщина, не снимая куртки, прошла в центр комнаты и опустилась, скрестив ноги, на старый вытертый ковер.
— Сели все, — сказала глуховато и отрывисто. — Где метроном?
Парень торопливо поставил рядом с ней на пол старый метроном, из тех еще, что жили когда-то в Диминой музыкальной школе. Повозился с ним; началось тиканье.
Тимоха потянул Диму вниз. Дима почти упал, сел на пятки и почувствовал, как подошвы туфель врезаются в зад.
Все молчали. Только метроном цокал, покачивая стрелкой.
— Значит так, — сказала женщина, глядя на Диму. — Ты будешь держать платформу… То есть ты просто будешь тянуть «Бом» на соль малой октавы.
Она достала камертон. Ударила железной вилочкой о браслет на руке. Послушался звук, похожий на гудение жука.
— Повтори.
Дима молчал.
— Повтори! — она вытащила пистолет, разорвав при этом карман куртки.
— Бом, — протянул Дима.
— Точнее!
— Бо-ом…
— На четыре удара метронома. Потом снова. И снова. И если ты, сволочь, собьешься, или у тебя пересохнет горло, или ты сфальшивишь — я тебя пристрелю, выбью твои мозги на ту вон стенку, ты знаешь, я сделаю.
Дима судорожно глотнул.
— Есть синхрон, — тихо сказал один из мужчин.
— Я знаю, — женщина по-прежнему в упор смотрела на Диму. — Покажи, как ты будешь это делать!
Снова зазвучал камертон; Дима набрал воздуха:
— Бо-ом… Бо-оммм…
— Хорошо, — голос женщины вдруг смягчился. — Хорошо, сынок, ты с нами споешь и пойдешь домой. Это же просто, ты хорошо пел ансамбли… Начинай по сигналу.
Дима перевел дыхание. Цокал метроном.
— Давай, — одними губами сказала тощая женщина.
— Бом, — начал Дима, чувствуя себя идиотом. Голос его звучал хрипло, но навыки сохранились: слышал он хорошо и, однажды взяв ноту, не сходил с нее ни на долю тона. — Бо-ом… Бо-омм…
Мужчина, сидевший напротив, коротко стриженый, круглоголовый, вступил со своей партией в терцию. Как будто вокруг напряженного каната — Диминого «Бом» — мелко завился ярко-синий шнурок. Так они пели вдвоем несколько тактов; Дима успел облизнуть губы, подхватывая дыхание. Женщина смотрела на него, сощурившись, рука ее лежала на пистолете.
Вступил третий голос. Этот был высокий, высочайший тенор, его партия была похожа на морзянку, на длинный нервный сигнал: светящаяся желтая нитка выписывала узоры на основе каната и синего шнурка. Дима услышал мелодию — и сразу же вступил четвертый голос, шелестящий, как змеиная шкура, очень сложный ритмически, повторяющий мелодию, как изломанная тень повторяет движения танцора.
Вступил пятый: он тоже был тенью третьего, но сдвинутой по времени: то запаздывая, то вырываясь вперед, он оттенял мелодию, вступал с ней в диалог. Дима тянул свое «Бом» из последних сил: у него страшно разболелось горло. Он знал, что через несколько секунд голос откажет ему, и ни пистолеты, ни гаубицы, ни атомная бомба не заставят смыкаться голосовые связки.
В этот момент женщина расслабила руку, сжимающую оружие, закатила глаза и начала свою партию.
У Димы остановилось сердце. Голос женщины был огнем, бьющимся внутри колокола, или не огнем, а птицей, или не птицей, а насекомым, звенящим о свет за мгновение до гибели. Она выписывала не мелодию даже — производную от мелодии, где были скрежет по стеклу, ангельское пение, грохот обвала, похоронный звон, патетические рыдания оркестра, крики детей в парке и визг несмазанной двери, собачий лай, и все это, объединенное высшим представлением о гармонии, соединилось, слилось с пятью голосами, образовав новое целое.
