За одним из валунов была спрятана лодка — длинная, узкая, с острым килем.
Мы ухватились за нос и потащили её к воде. Вёсла волочились по бокам, как крылья.
Песок скрипел и шипел, и оставался гладкий, плавно углубляющийся след от днища, и киль резал его надвое, и лодку, наконец, качнуло на волне, Лагуна, уже сидящий в ней, суетливо закрутил вёслами, цепляя ими поверхность и пуская по ней брызги, а я, торопливо перебирая босыми ступнями по песку, ухватился за борт, вспрыгнул, перешагнул через яростно гребущего Лагуну и уселся у руля.
За кормой оставался вспененный след.
За невидимой линией, соединяющий края бухты, лодку стало качать, как утку, с боку на бок, заметно сильнее: здесь по океану шла крупная зыбь.
Мы с Лагуной, с трудом удерживаясь на ногах, поменялись.
— Что-то я Корку давно не видел, — сказал Лагуна, комфортно развалясь в лодке.
— Я его тоже не видел, — сказал я.
— Соседи, как-никак.
Черствый Лагуна недолюбливал Корку, упитанного сынка преуспевающего адвоката.
Наши коттеджи находились рядом, и Лагуна постоянно иронизировал над этим, удивляясь, как это мы не стали лучшими друзьями.
Берег оставался позади. Чем дальше лодка удалялась от него в открытый океан, тем живописней и величественней он выглядел.
Бухта, откуда мы отчалили, стала совсем маленькой. Там было коричневое с зелёным — на скалах, вечно мокрых у подножья, рос кустарник.
По всему берегу, сколько хватало глаз, протянулась белая, ослепительная, сверкающая полоса пляжа, пустынного даже здесь, совсем близко от города.
Утром и вечером появлялись одиночные седоки в раскладных стульчиках — неженки-аристократы, принимающие здесь, непременно по часам, солнечные ванны.
Их белая кожа легко краснела, и на весь день никого из них не хватало. Правда, в этом их вины не было. Мало кто мог выдержать дневную жару. Всё живое укрывалось в тени.
Иногда в самый солнцепёк можно было увидеть на берегу компанию оптимистов. Это мрачные ребята без личности, готовые на всё, с продубленной кожей, мягкими лицами и добрыми улыбками.
Они брели по пляжу, осматривая пустые шезлонги, пинали пустые коробки, консервные банки и, превратившись в точки, скрывались вдали.
Начинало припекать. Небо хранило чистоту и глубину, дул лёгкий бриз.
Берег скрылся в дрожащем мареве. Вокруг были только волны, тёмно-зелёные, прозрачные, упругие, и тысячи слепящих бликов между ними.
Я глубоко дышал, налегая на вёсла, и косился через плечо — не показалась ли суша? Я заметил её, когда она была уже совсем близко — песчаная коса в этом месте была узенькой, размытой волнами, и издали её скрывали пенистые гребни даже самых низких волн.
Я и Лагуна тут же, почти одновременно, прыгнули в воду, раскинув руки, резко толкаясь от борта ногами, так, что лодка сильно вздрагивала, и, подняв каскад брызг, ушли в глубину. За нами потянулись воздушные пузыри. Сквозь толщу воды было видно, как по дну расползлись неясные солнечные круги и блики, и из них растут зелёные водоросли.
Они шевелились, и между ними, извивающимися, то замирая, то, словно по команде, быстро, с разворотом, передвигались стайки полосатых рыбок, будто их сдувало подводным ветром.
Я, по колено в воде, вытащил лодку на песок и стал осматривать поверхность.
Вскоре Лагуна вынырнул и, отфыркиваясь, как морж, поплыл к берегу.
— Смотри, смотри, — негромко сказал я. — Смотри, кто там.
— Ага, — ответил Лагуна. — Вижу.
На косе под пальмой куковал, прислонившись спиной к стволу, молодой туземец. Он удил рыбу и заснул.
Подбородок у туземца был где-то в животе, и толстые губы отвисли. Это был очень молодой туземец, звали его Боб, мы его хорошо знали, и вот теперь он так безмятежно спал, и мы стояли рядом с ним в неподвижности, не зная, что устроить.
Размышляли мы недолго, переглянулись, кивнули друг другу, разом схватили туземца и бросили его, проснувшегося и сопротивляющегося, в воду.
Боб заорал, как ужаленный, и с поразительной прытью выскочил на песок и погнался за нами.
Мы добежали до края косы и дружно нырнули. Вода забурлила за нашими сверкнувшими пятками. Боб нырнул следом.
Первым вынырнул я, там, где было по колено, и сел на дно, двигая руками.
Время шло, и тут, как гигантский поплавок, выскочил по пояс из воды Боб, тяжело дыша, взорвав вокруг себя поверхность. Он в недоумении посмотрел кругом, а потом заметил меня и поплыл ко мне. Я собрался дёрнуть по берегу, но в это время что-то с неумолимой силой потянуло Боба под воду. Он успел издать короткий сдавленный возглас, и голова его скрылась. Я даже встревожился. Я подумал, что какая-нибудь морская тварь подплыла близко к берегу.
Вскоре волны вновь вспенились, показались три ноги, потом голова Боба, она глотнула широко раскрытым ртом воздух и скрылась.
Вслед за этим я увидел, что к берегу плывёт Лагуна, быстро, как торпеда. За ним гнался Боб, большей частью под водой.
Но Лагуна, сильный и выносливый, с хитрой рожей, припустил к далёким зарослям. Я, недолго думая, побежал туда же. Боб вылез и опять погнался за нами, что было духу.
Солнце заливало всё вокруг — океан, чистый до самого призрачного дымчатого горизонта, пустой широкий берег с высоченными королевскими пальмами, и наши стремительно несущиеся фигуры, молотя песок ногами.
Я быстро сообразил, что по дюнам бегать всё равно, что в мешке, и сошёл на влажную полосу у воды и быстро нагнал Лагуну. Тот бегал отлично, мне бы его так просто не догнать, но он долго пробыл в воде, устал, резко обернулся, и я налетел на него, мы оба упали, и сверху обрушился тяжело дышащий Боб.
Мы долго возились, рычали, боролись, а потом расслабленно откатились друг от друга и развалились на спине, разбросав в разные стороны руки и ноги.
Нас душил смех, весёлый, искристый, и минуту мы смеялись, дёргаясь всем телом, будто от кашля, и беззвучный смех, от которого наливается кровью лицо, прорывался внезапно громким хохотом.
Боб заговорил, с возмущением, что мы помешали ему ловить рыбу, и мы снова захохотали, указывая на него пальцами, повторяя «он… ловил… рыбу!», и я сказал, что надо было наклонить верхушку пальмы и отпустить с ней Боба, и мы с Лагуной стали кататься от нового приступа смеха, а Боб укоризненно смотрел на нас.
Он вдруг заорал, вскочил и топнул ногой. Не прекращая смех, я успел схватить туземца столь тонкой душевной организации за ступню, тот запрыгал по кругу на другой ноге, как циркуль, гневно крича «А-а!», и Лагуна дёрнул его за вторую ногу.
Мы навалились сверху и некоторое время шумно повминали Боба в песок, как тесто, а потом поднялись и, беспрестанно цепляя друг друга, отбегая и догоняя, уворачиваясь, уходили вглубь косы, и солнце светило у нас прямо над головой, и наши загорелые тела не оставляли почти никакой тени.
Мы вошли в лес. Я прошёл по толстому стволу упавшего дерева и спрыгнул на узкую тропинку, вправо и влево по которую переплетались густые заросли.
Заросли простирались и высоко вверх, туда, где было солнце, и где возилась, щебетала, свистела многочисленная живность, умеющая ползать и летать.
А здесь, внизу, было сумрачно и тихо. Под ногами мягко пружинил толстый сырой ковёр из многолетних прогнивших остатков растительности. Повсюду, как в подводном царстве, свисало множество лиан, толстых и тонких.
Они висели над тропинкой, перед носом, проволакивались по лицу, цеплялись, заплетались, и я жалел, что не захватил мачете.
Солнце не пробивалось сквозь густую листву даже на малую часть.
Высоко над головой попадались треугольники в листве, сквозь которые было видно даже не небо, а просто светлые отрезки, и никак не верилось, что где-то сейчас наступает неистовая жара, палящий зной.
— Ох, — сказал Лагуна, останавливаясь. — Совсем забыл. Я должен быть к обеду.
— А в чём дело? — спросил я.
— Я с братом еду, — сказал Лагуна. — В столицу.
— С братом?
— Да, — сказал Лагуна. — Сам понимаешь. А ты там жил в детстве?
