Им это в голову не приходило. Даже сейчас им стало дурно от одной этой мысли; Эндер видел это. И все же они знали, что это так. После того, как Эндер сказал об этом, это стало очевидным.
— Deus nos perdoa, — пробормотала Эла. (Прости нас, Боже.)
— Что мы говорили! — прошептал Миро.
Эла протянула руки к Грего, но он отказался пойти к ней. Вместо этого он сделал то, чего и ожидал Эндер, и был готов к этому. Грего повернулся, обхватил руками шею Глашатая Мертвых и горько разрыдался.
Эндер мягко сказал остальным, которые беспомощно наблюдали за этим:
— Как же он мог показать вам свое горе, если он был уверен в том, что вы ненавидите его?
— Мы никогда не ненавидели Грего, — сказал Ольгадо.
— Я должен был понять, — сказал Миро. — Я знал, что ему хуже всех, но даже не подумал…
— Не вини себя, — сказал Эндер. — Такое может увидеть только человек со стороны.
Он услышал шепот Джейн:
— Эндрю, я не устаю удивляться тому, как ты умеешь превращать людей в плазму.
Эндер не мог ответить ей, да она и не поверила бы. Он не планировал это, он импровизировал. Откуда он мог знать, что Ольгадо сохранил запись поведения Маркао в семье? Только с Грего он угадал правильно, да и то инстинктивно, почувствовал, что Грего нужен кто-то, кто подчинил бы его, кто вел бы себя, как отец. Его собственный отец был жестоким, поэтому только в жестокости Грего мог увидеть доказательство любви и силы. И теперь его горячие слезы омывали шею Эндера.
Он догадался, чего хочет Грего, но Куара захватила его врасплох. Пока остальные молча смотрели, как плачет Грего, она спустилась с кровати и подошла к Эндеру. Глаза ее рассерженно сузились.
— Вонючка! — твердо сказала она, повернулась и вышла из комнаты.
Миро с трудом подавил смех, а Эла улыбнулась. Эндер поднял брови, словно говоря: не всегда выигрываешь.
Казалось, Ольгадо услышал его мысли. Со своего места возле терминала мальчик с металлическими глазами мягко сказал:
— И с ней вы выиграли. Даже такого она никому из посторонних не говорила много месяцев.
«Но я не посторонний, — сказал про себя Эндер. — Разве ты не заметил? Я теперь член семьи, нравится вам это или нет. Нравится это мне или нет».
Через некоторое время Грего перестал всхлипывать. Он спал. Эндер отнес его в постель; Куара уже спала на своей кровати. Эла помогла Эндеру снять с Грего мокрые штаны и надела на него пижаму — руки ее были нежными и умелыми, и Грего не проснулся.
Когда они вернулись в гостиную, Миро изучающе посмотрел на Эндера.
— Что же, Глашатай, вы можете выбирать. Мои брюки будут вам тесными, а отцовские сразу свалятся.
Эндер не сразу понял: его брюки давно высохли.
— Не беспокойтесь, — сказал он, — я могу сменить их дома.
— Мать придет только через час. Вы ведь пришли встретиться с ней? К тому времени ваши брюки будут чистыми.
— Тогда твои брюки, — сказал Эндер. — Надеюсь, они мне ничего не отдавят.
Это означает жизнь в постоянной лжи. Мы пойдем и обнаружим что-то, что-то очень важное, а затем, когда мы вернемся на станцию, вы напишете совершенно невинный рапорт, в котором нет и речи о том, что мы узнали посредством загрязнения их культуры.
Вы слишком молоды, чтобы понять, что это за мука. Отец и я стали делать это, потому что не могли больше скрывать знания от свинок. Вы обнаружите, как в свое время я, что не менее болезненно скрывать знания от своих коллег-ученых. Когда ты смотришь на то, как они сражаются с проблемой, и знаешь, что у тебя есть информация, могущая легко разрешить их проблему; когда ты видишь, как близко они подходят к решению задачи, а затем из-за недостатка информации отказываются от своих правильных выводов и возвращаются к ошибочным, — ты не можешь быть человеком, если это не вызывает у тебя сильных страданий.
Вы должны всегда напоминать себе: это их закон, их выбор. Это они построили стену между собой и правдой, и они только накажут нас, если мы позволим им узнать, как легко и полностью пробивается эта стена. И для любого ученого-фрамлинга, стремящегося к правде, они не что иное, как десяток ограниченных descabecados (безголовых), презирающих знание, не придумавших ни одной оригинальной гипотезы, чья единственная работа — прочесывать работы настоящих ученых, чтобы подловить их на крошечных ошибках, или противоречиях, или неточностях в методе. Эти кровопийцы обсосут каждый ваш рапорт, и если вы хоть раз утратите бдительность, они поймают вас.
Это значит, что вы не можете даже упоминать свинку, чье имя является результатом загрязнения языка: имя Капс (чашка) дало бы им понять, что мы научили их начаткам гончарного дела. С именами Календар и Рипер (жнец) все и так ясно. И нас не спасет даже сам Господь, если они узнают об имени Эрроу (стрела).
— Записка от Либердаде Фигейра де Медичи для Уанды Фигейра Мукумби и Миро Рибейра фон Хессе (восстановлено из файлов Лузитании по приказу Конгресса и представлено в качестве доказательства на заочном судебном заседании по обвинению ксенологов Лузитании в измене и должностном преступлении) * * *
Новинья засиделась на биологической станции, несмотря на то, что сделала все и что собиралась уйти еще час назад. Образцы различных клонов картофеля, посаженные в питательную жидкость, успешно проросли; теперь оставалось лишь проводить ежедневные наблюдения, с тем чтобы определить, какие из сделанных ею генетических изменений приведут к появлению наиболее стойкого и урожайного сорта.
«Если мне нечем заняться, то почему я не иду домой?» — У нее не было ответа на этот вопрос. Ее дети, наверняка, нуждались в ней; не было ничего хорошего в том, что она уходила рано утром и возвращалась домой, когда малыши уже спали. И даже сейчас, зная о том, что пора возвращаться, она все сидела и рассматривала лабораторию, ничего не видела, ничего не делала — вообще ничего не ощущала.
Она подумала о том, что пора идти домой, и не могла понять, почему сама мысль об этом не была радостной. «В конце концов, — напомнила она себе, — Маркао мертв. Он умер три недели назад. Ни секундой раньше, чем нужно. Он сделал все, что мне когда-либо нужно было от него, и я сделала все, что он хотел, однако все наши мотивы были исчерпаны за четыре года до того, как он окончательно разложился. Все это время у нас не было ни секунды любви, но у меня и в мыслях не было оставить его. Развод был бы невозможен, однако вполне достаточно было бы жить раздельно. Чтобы прекратить избиения. — До сих пор в боку у нее чувствовалось онемение, иногда болезненное, оттого что в последний раз он швырнул ее на бетонный пол. — Какие приятные воспоминания ты оставил после себя, Као, мой муж-собака!».
Боль в боку вспыхнула, как только она подумала о ней. Она кивнула с удовлетворением. «Это не более того, что я заслужила, и будет жаль, если все заживет».
Она подошла к двери, закрыла ее за собой. Компьютер выключил после ее ухода весь свет за исключением ламп, постоянно освещавших различные растения для стимулирования фотосинтетических процессов. Она любила свои растения, своих маленьких зверюшек, с удивительной силой. «Растите, — призывала она их день и ночь, — растите и процветайте». Она горевала о тех из них, которые плохо росли, и вырывала их только тогда, когда уже было очевидно, что из них ничего не получится. Сейчас, удаляясь от станции, она все еще подсознательно слышала их музыку — писк бесконечно маленьких клеток, когда они росли, делились и образовывали собой более сложные структуры. Она шла из света в темноту, от жизни к смерти, и ее душевная боль становилась все сильнее, по мере того как сильнее болели суставы.
Спускаясь с холма к своему дому, она увидела на земле пятна света, шедшего из окон. Окна комнат Куары и Грего были темными; она бы не смогла вынести их упрека, заключившегося у Куары — в молчании, а у Грего — в мрачных и злобных преступлениях. Но было необычно много света в других комнатах, включая ее комнату и переднюю. Происходило что-то необычное, а она не любила необычных вещей.
Ольгадо сидел в гостиной, как всегда, с наушниками; сегодня он еще и подключил свой глаз к компьютеру. Похоже, он вызывал из компьютера какие-то воспоминания, а может, записывал в память то, что увидел недавно. Опять она пожалела, что не может записать свои визуальные воспоминания в компьютер и стереть их, заменить более приятными. Труп Пипо — она с радостью забыла бы это, заменила бы теми золотыми днями, когда они втроем работали на станции зенадора. Или тело Либо, завернутое в ткань… Вместо этого она оставила бы другие образы — прикосновение его губ, выразительность тонких рук. Но хорошие воспоминания не приходили, глубоко похороненные под болью. «Я украла те замечательные дни, поэтому у меня их забрали и заменили тем, что я заслужила».
