— А разве ты этого хочешь? — Басарга наконец-то избавился и от поддоспешника, оставшись в одной рубашке… Не считая, конечно же, меховых штанов, подштанников, сапог, портянок… В общем — еще на несколько минут раздевания.
— Конечно, нет. — Женщина подошла, закинула руки ему за шею и крепко поцеловала. — Я готова оставаться в твоих руках всю оставшуюся жизнь и держать тебя за ладонь после смерти. Но оставаться одной так тоскливо… Ты уезжаешь, и становится темно и пусто. Не с кем не перемолвиться, никаких вестей не узнать. Иногда мне казалось, что я способна заключить сделку с дьяволом, лишь бы снова оказаться среди царского двора, слушать новости из первых рук, принимать поклоны князей, стоять в свите на царском пиру…
Басарга прикусил губу.
Мирослава, ответившая на его любовь, вопреки своему княжескому происхождению сбежавшая с ним из монастыря, где готовилась к постригу, отказавшаяся ради него от родни, скрывшаяся с ним в поважских лесах, родившая ему нескольких детей… Если люди узнают хоть малую частицу из ее проступков… Да что там: если ее просто узнают — она будет опозорена, повязана и упечена родичами в самый дальний скит в самой дальней глухомани.
Но она все равно приехала в Москву. Видать, и верно вконец обезумела со скуки.
— Как же ты добралась?
— Ну, не так я беспомощна, как тебе кажется, — улыбнулась княжна, проведя ладонью по его бороде, и боярин невольно попытался прижаться к теплым пальцам щекой. — Вот только девку твою, прости, увела. Ту, что ты ко мне после смерти няньки приставил. И сани. Те самые, на которых ты меня из Горицкой обители украл.
— Ты же не от меня сбежала, а ко мне, — тихо ответил Басарга.
— К тебе… — внимательно посмотрела ему в глаза Мирослава. — Как-то утром на крыльцо вышла, а там к приюту детскому, что ты отстроил, книжница спешит. Умная, скажу тебе, баба, хоть и простолюдинка. И грамоту разумеет, и счет, и о землях разных ведает. Хорошо детей учит. Мне и то такой воспитательницы не досталось. Из монастыря двое иноков ратному делу обучают и вере правильной. Староста наш Турум-Бурум — делам хозяйственным… Спокойна я стала за детей, умными и храбрыми вырастут. И вдруг такая тоска меня смертная взяла, что никому я в сей глухомани не надобна, попусту жизнь свою сжигаю, что не стерпела…
— Я люблю тебя, сокровище мое, — ответил на ее немой вопрос боярин Леонтьев. — Всегда бы тебя при себе держал, кабы мог. Да токмо сие не в воле моей…
— Когда воля общая, то и получится.
— Как же ты по Москве ходить будешь? Ведь узнают!
— Да забыли все обо мне давно, — небрежно пожала княжна плечами. — Не ищут. Ну, и кутаться стану получше. Пока мороз на улице, то лицом в платке никого не удивить. А к лету ты чего-нибудь измыслишь, верно?
— Верно, — завороженно кивнул боярин.
— Как же хорошо, когда ты рядом, — наклонившись вперед, прошептала ему Мирослава. — Вижу тебя — и счастлива.
— Несу, матушка… — Слова оборвались в дверях испуганным писком.
Басарга оглянулся и никого не увидел.
— Не бойся, Горюшка, — громко окликнула служанку княжна. — Боярин не сердится.
— Прости, батюшка, за своевольство, — заглянула в дверь девка, все еще не решаясь войти. — Я вот румяна принесла. Хозяйка за румянами отослала.
Имя девчонка получила не за то, что приносила горе, а за угольно-черные волосы. Поначалу дразнили просто «горелой», но прозвище оказалось уж очень неудобным и быстро превратилось в Горюшку. Имя же крещеное, как то очень часто случалось, она и сама позабыла.
— Опоздала, — сказала Мирослава. — Застал меня боярин ненакрашенной.
— Ты без румян только прекраснее, — успокоил ее Басарга.
— Надеюсь, ты не осерчаешь, любый, если я немного попорчусь для посторонних? — улыбнулась княжна. — К столу хочу выйти одетой как положено. Твои друзья ведь здесь, с тобою живут?
— Да, у них у каждого светелки есть чуть выше, — признал Басарга.
Судя по тому, как решительно Мирослава собиралась присутствовать на ужине с боярами, она твердо вознамерилась выйти в свет. Того, что о ее возвращении кто-то проболтается, явно не опасалась. Мчалась вперед очертя голову, ровно конница на вражеские пики. Главное — ударить. А уж там — будь что будет.
Насиделась взаперти. Затворничество теперь казалось для нее страшнее позора…
* * *
Любовники напрасно обещали друг другу, что теперь не станут более расставаться. Уже через неделю после приезда Мирославы в Москву государь вызвал всех четверых побратимов в Александровскую слободу. И, как оказалось, не их одних. В обширной, комфортной и богатой царской загородной резиденции[9] собралось больше трех сотен крепких молодых бояр — причем большинство были худородными и успели хорошо проявить себя в походах.
В конце декабря сюда приехал и сам государь. Отстояв поутру службу, Иоанн первым подошел к причастию, а приняв его — обратился собравшимся в храме воинам:
— Слушайте меня, бояре! В сей трудный час вручаю вам свою судьбу и судьбу державы нашей! Готовы ли вы ныне отдать животы свои за меня, за отчину мою и право на престол в битве супротив ворога, не знающего ни чести, ни совести? Там, за стенами крепости Александровской, есть немало людей знатных, что хотят изгнания моего, предают общую державу нашу, ищут лишь себе обогащения и утех, не желая службы на благо общее. Ложь и богохульство их оружие! В предательстве набирают они силу свою! Сии псы неблагодарные захотят помутить и души, и разум ваш обманными клятвами, уверят в пришествии иных, истинных правителей, сошлются на древность родов своих и тем захотят сыскать вашего доверия. Сим вопрошаю вас, бояре: готовы ли вы принять муку смертную, полагаясь лишь слову моему, готовы ли отказать в вере всем, кроме меня и воевод моих? Готовы ли отречься от друзей, родичей своих, от таинств церковных из рук священников из храмов иных, кроме нашего? Готовы ли ради служения мне, помазаннику Божьему, и державе нашей отринуть мир прочий, замкнув жизнь свою в стенах братства общего?! Загляните в душу свою и ответьте твердо, ибо для всех, кто решится дать клятву верности, закроются в сей час двери крепости, и лишь мы станем семьей его, и лишь служба честная станет смыслом его жизни. Час один отвожу всем вам на размышление. Лишь час будут открыты врата, оставляя путь в мир прежний для тех, кто не готов к самоотречению. Для тех, кто останется, врата закроются навсегда, отныне и до смертного часа. И да укрепит Господь вашу волю!
Иоанн размашисто осенил себя знамением и через толпу торопливо расступающихся бояр вышел из храма.
Из всех воинов только побратимы по Арской башне догадывались, что именно происходит, на что намекает государь и к чему готовит воинов. Если знатные заговорщики, призвав старшего брата Иоанна, попытаются устроить переворот — боярам из Александровской слободы придется услышать немало неожиданного. Вполне может случиться, что и выдержать осаду тех, кто станет называть себя служителями истинного царя.
Остальные воины знали лишь то, что услышали… И к их чести, несмотря на странности в речи Иоанна, предпочли сохранить ему верность. В течение часа ни один человек так и не вышел через распахнутые для трусов ворота.
А затем створки затворились.
Третьего января Иоанн объявил о своем отречении от престола. В разосланных государем письмах открывалась правда об измене среди знати, об их желании извести своего господина и о нежелании помазанника Божьего править подобными подданными. Отдельными письмами к простому люду Иоанн сообщал, что на них зла не держит и в их честности не сомневается.
Это был поступок, неожиданный для заговорщиков. Как бы ни желали они убрать с престола излишне сильного и волевого царя, но сделать это в день, назначенный самим Иоанном, были не готовы. Хотя бы потому, что для провозглашения нового правителя его нужно было доставить, показать народу и доказать его права на престол. Между тем, знать надеялась на испуг и смирность Иоанна, а вовсе не на его бунт, не на новое своевольство.
Царь разломал заговор, даже не зная его участников и их планов. Уже через два дня в Александровскую слободу приехали князья и думные бояре во главе с архиепископом Пименом, чтобы позвать Иоанна обратно на престол. Другого царя у знати не нашлось — а народ, к которому государь обратился сам, напрямую, уже забеспокоился, угрожая покарать изменников своими собственными руками.
К «простому люду» недвусмысленно примкнули стрельцы, что набирались также из низов. Несколько полков бывалых воинов с пушками и пищалями холопьей плетью не разгонишь, они и сабли с рогатиной не испугаются, а в сече еще неведомо, кто верх одержит. Сражаться стрельцы умели — даром что из безродных. Может статься, только потому крови и не пролилось — думные бояре предпочли биться на переговорах, оговаривая свои привилегии и нехотя признавая царские.
