Но понял, что Новиков жив; потому что полковник перевернул его на живот, завёл руки военнослужащего за спину и защелкнул на них наручники.
Кравцов отобрал у меня АКМ. Я не без труда разжал пальцы — выпустил автомат. Посмотрел на неподвижного Новикова, на массивную фигуру полковника. Взглянул на вскочивших со своих мест школьников (не видел их лиц). Почудилось вдруг, что я взвалил себе на плечи пятидесятикилограммовый мешок с песком. Ноги дрогнули, подогнулись в коленях. Я выдохнул и опустился на пол. Прижался спиной к холодной стене. Слушал звон, смотрел на силуэты суетившихся десятиклассников. Ощущал, как дрожали мои руки. Но чувствовал, что успокоилось сердце: оно стучало в груди неторопливо, будто с ленцой. Отметил, что не скандирую мысленно «Песнь о Буревестнике»: буря прошла стороной. Пожалел вдруг, что не опишу свои нынешние ощущения в книге. Потому что там главный герой не почувствует себя победителем; хотя он ощутит в финале не только боль от ран, но и усталость.
«Не первая книга и не последняя, — подумал я. — В моей профессии и такой опыт пригодится». Видел, как со стороны выстроенной вдоль стены баррикады появились человеческие фигуры. Двигались они уверенно, стремительно. «Звонарёва тоже обезвредили, — подумал я. — Иначе Кравцов не открыл бы дверь». Заметил, как вновь прибывшие подняли с пола Новикова. Один из мужчин (в каске и в бронежилете) склонился надо мной, что-то спросил. Я не расслышал сквозь звон в ушах его слова. Но ответил, что не ранен, что со мной всё в полном порядке: я просто очень устал. С ответом я угадал — мужчина оставил меня в покое. Один за другим мимо меня прошли одноклассники. Не слышал, что они мне говорили (если что-то говорили, конечно). Рядом со мной никто из них не задержался. Но школьники трижды пнули мою ногу. Не задели — они именно ударили меня по голени: я хорошо это прочувствовал.
Пошарил рукой по полу, нашёл свои очки. Не увидел на оправе треснувшую от удара Громова дужку. Не обнаружил и линзу в сломанной правой рамке (заподозрил, что оправа пострадала не только от падения — на неё ещё и наступили). «В этот раз очки прожили на три месяца дольше, — подумал я. — И не утонули, а пали в бою». Поднёс сохранившееся стекло к глазу (словно пенсне), сквозь него осмотрел кабинет. Увидел шаривших по углам кабинета «москвичей». Не заметил на сдвинутом к окну учительском столе гранат. Не нашёл взглядом ни одноклассников, ни полковника Кравцова. Зато увидел около окна гитару директора школы. Вспомнил, как она затрещала при падении. Покачал головой. Но не осмотрел музыкальный инструмент: ко мне вновь подошли люди в касках. Они решительно подняли меня с земли, поставили на ноги. Под руки (будто в стельку пьяного) торопливо повели к выходу.
Я неуклюже переставлял ноги (те слегка заплетались); говорил, что пойду сам — меня не слушали. Вырваться я не пытался. Сжимал в руке павшие смертью храбрых очки. В школьном коридоре моё тело, словно бандероль, передали милиционерам: тем, что сегодня уже не раз водили меня под «лапки». Стражи порядка доставили меня не в директорский кабинет, а к дежурившим на первом этаже медикам. Те расспросили меня о самочувствии (я слышал звуки их голосов, но не различал слова). Заглянули в мои глаза и в уши. Не нашли там ничего страшного, оставили меня в покое. И лишь тогда ко мне подошёл Михаил Андреевич Снежин. Я взглянул на него сквозь грязную линзу — заметил мешки под глазами и покрасневшие веки. Почувствовал, что от директора школы пахло табачным дымом. Полковник несильно похлопал меня по плечу, вздохнул и устало улыбнулся.
Я не услышал — прочел по его губам: Михаил Андреевич сообщил, что на улице около школы меня дожидалась мама.
* * *
Ни капитан Райчук, ни приезжий «москвич» мною сегодня больше не заинтересовались. Маму в школу не пропустили. Почти четверть часа я простоял около гардероба. Видел, как увели Новикова и Звонарёва (не заметил на солдатах ран). Взглядом через грязное стекло очков проводил своих одноклассников — ни один из них со мной не попрощался. Порадовался, когда разобрал слова Снежки: классная руководительница выпроваживала меня домой. Отметил, что звон в ушах стал значительно тише.
Я посмотрел Галине Николаевне в глаза. Подумал: «К слепоте мне только глухоты не хватало». Слушал классную руководительницу — глуповато улыбался: радовался, что речь учительницы литературы больше не распадалась на бессвязные звуки. Говорил сам — слова эхом отзывались у меня в голове, будто я разговаривал внутри большого пустого бидона. Но даже это эхо радовало: оно частично заглушало звон и говорило о том, что встреча с «солдатами» для меня прошла почти без потерь.
Единственной «потерей» стали сломанные очки. Пришёл к выводу: в этом году им суждено было «умереть». Домой я пошёл, когда вернул свой дипломат. Там лежали запасные очки, вновь превратившие меня в нормального зрячего человека (решил: смотреть через одну линзу было сродни подглядыванию в замочную скважину). Вытерпел в школьном дворе мамин тщательный осмотр. Заверил родительницу: кровь на одежде не моя. Сказал, что я не пострадал и даже «почти не испугался».
* * *
Дома я за обедом рассказал маме о сегодняшнем происшествии. Ни о каком метании гитары я ей не сказал, как не упомянул и о «перетягивании» автомата. Поведал о том, как исполнил для солдат и одноклассников «Кузнечика». И вдохновенно выдал родительнице собственную версию финала захвата заложников. Признался, что «струхнул» и едва не оглох от звука выстрела. Похвалил действия отряда «Антитеррор», восхитился их «клёвой» экипировкой и выучкой. Сообщил маме, что отец моей одноклассницы полковник Кравцов «в одиночку героически обезвредил» державшего под прицелом меня и моих «друзей» террориста: «вырубил» его одним ударом. Примерно ту же историю повторил перед ужином папе: по телефону.
Вечером нам позвонили из КГБ. Вызвали меня и маму «для общения» в рудогорский районный отдел Комитета государственной безопасности. Мама вежливо заверила звонившего, что мы завтра «непременно» явимся. Уточнила, получит ли она «справку на работу». Мне почудилось: мама скорее обрадовалась, что пропустит несколько часов работы — не испугалась визита к «страшным» представителям КГБ. Я выслушал мамин пересказ телефонного разговора и тут же вспомнил слова Свечина о «подписке», произнесённые Лёней на Московском вокзале в Ленинграде. Отметил, что в этот раз «подписку о неразглашении» возьмут и у меня. А ещё её дадут двадцать три моих нынешних одноклассника — не пятеро, как тогда: в прошлой жизни.
*
