— Найдутся такие люди, — не согласился Басарга. — Иных даже по именам знаю.
— Без недовольных никогда не обойтись, сын мой, — развел руками епископ. — Токмо Господь пятью хлебами пять тысяч людей накормить мог. Нам же сие не по силам, и рядом с сытым, нами накормленным, завсегда голодный найдется, что за нищету свою нас винить станет. А что поделать, коли хлебов всего пять, а страждущих тысячи?
— Тут Басарга ловчее управился, — встрял Басманов. — У него спасенных полста, а недоволен един. Откупщик холмогорский.
— Ну, найдется и еще кое-кто, кому серебра поиметь из-за меня не получилось, — пожал плечами Басарга. — Мыслю, уже ябеды строчат на своевольство и укрывательство.
— А мы их все порвем, не боись… — пообещал Басманов, наливая еще морса. — Так зачем тебя митрополит Герман к себе звал, не поделишься?
— Он не митрополит, епископ.
— Его государь с Афанасием уже давно в преемники определили. Живет в палатах митрополитовых, вместе с оным на все думы и служения ходит. В суде, вон, тоже за мудрость нашу Бога молит. Старый митрополит со дня на день на покой уйдет. Сказывает, утомился. Не по плечу власть полученная.
— Что поделать, — пожал плечами Басарга. — Мне тоже ноша моя тяжелой слишком порою кажется. Вот только переложить ее не на кого.
— Да, деяния наши, на благо направленные, иной раз излишней тяжестью оборачиваются, — согласился архиепископ Пимен. — Я, боярин, от имени думы боярской с государем об отречении его беседовал. Опосля по поручению боярскому согласие на опричнину подписывал, на права новые от земства… Вестимо, с тех самых пор государь меня за епископа думы боярской принимает, за земского сторонника. К себе не допускает.
— Гонит, что ли? — не поверил опричник.
— Не зовет. Не выходит. Дважды в слободу Александровскую приезжал, его токмо издалека видел. Кабы мне побеседовать с ним, подьячий… Может статься, тогда он мнение свое бы и переменил?
— По старшинству и авторитету архиепископ Пимен вроде как старше Германа будет, — добавил боярин Басманов. — По старшинству епархии, по своему посту при думе. Невместно Германа поперед новгородского владыки ставить!
— Не все в мире сем по справедливости выходит, — развел руками Басарга. — Вот взять знакомую твою, Андрей, княжну Шуйскую. После смерти царицы с горя от мира в отшельничество она ушла, за помин души молилась, живьем себя похоронила. Ныне, вот, сердцем отошла, вернулась — ан никто в чистоту ее и не верит. Ведь в затворничестве не казалась никому. Никто ее не видел, никто государю не поручится, что она послушницей безгрешной в отшельничестве жила.
— Княжна Шуйская после смерти Анастасии в монастырь Горицкий послушницей ушла, к постригу готовилась, — коротко пересказал давнишнюю историю Андрей Басманов. — А опосля… — Он замялся. — Опосля еще дальше удалилась.
— А не ее ли я в Покрово-Зверином монастыре видел? — задумчиво погладил бороду архиепископ. — Вроде сказывали мне монахи о сей тихой и скромной молельщице, от глаз чужих скрывающейся, имени своего не называющей. За Анастасию, рабу Божию… Да, за Анастасию она поклоны клала. Скромница на диво, тихая, богобоязненная. Да, боярин, пожалуй, поручусь я государю за ее добродетель. Хотя что я? Не допускает меня царь пред очи свои грозные.
Басарга открыл было рот, чтобы сказать, как сильно ошибается архиепископ, пояснить, что никогда княжны в новгородских краях не бывало, но вовремя спохватился. Ведь свою близость с Мирославой ему прилюдно показывать нельзя. А если так — то откуда он сие знать может?
— Она-она, — уверенно подтвердил Андрей Басманов. — Я тоже видел. Сразу не признал, но теперь припоминаю: она! Послушница скромная, благочестивая. Все ею восхищались и в пример ставили.
— Достойная женщина, — кивнул архиепископ. — Коли увижу сию скромницу, обязательно под свое покровительство приму.
— Засиделись мы, отче, — внезапно спохватился боярин Басманов. — А нас государь дожидается. Благодарствуем за угощение. Идем, Басарга…
Новгородское подворье стояло в Китай-городе возле Рыбных ворот. До Кремля идти было столь близко, что в седло подниматься лень. Тем паче что верхом дальше Фроловских ворот все едино не пускали.
— Великое дело, когда митрополит с государем едино мыслят, одного хотят, к одному стремятся. Когда государь, любое дело зачиная, всегда благословение свыше получает и молебны искренние по всей Руси. Когда над ратями царскими рука Божия простирается, а изменники с каждого амвона проклинаются. Такой силой и единством любую преграду своротить можно. Когда народ не по приказу, но по душевному желанию волю высшую исполняет… — быстро идя рядом, горячо объяснял Андрей Басманов. — Пимен, он такой, опереться можно. Сколько лет его знаю, никогда не подводил. И не за земство он, родовитость во первую главу не ставит. Нам же с тобой, друже, иного и не надобно. Как всем опричникам прочим. Сковырнем Рюриковичей — сами на их места сядем. Новые династии зачнем…
Передней комнатой была просторная светелка недалеко от царской опочивальни. Здесь помещался не только стол, на котором стояло несколько мисок со сластями — прозрачной розовой курагой, изюмом, ягодными цукатами и дынями в меду, — но и несколько сундуков, пюпитр, пара тяжелых шкафов из цельного дерева. Иоанн, в одном исподнем, просматривал страницы толстенной книги в кожаном тисненом переплете, с желтыми пергаментными страницами и вычурным текстом, выдающим в древнем томе монастырские летописи. Впрочем, древняя вязь писцов государя ничуть не смущала, и он решительно вносил правку как в текст, так и делая пометки на полях, иногда азартно восклицая:
— Не надобно Вяземским сей славы, и так обойдутся! Пусть лучше Костомаровы будут! И этих всех на Рюриковичей заменить, токмо они на сие способны[22].
— Басаргу Леонтьева я привел, государь, — доложился боярин Басманов.
— Иди сюда, подьячий, — поманил боярина ближе Иоанн. — Как мыслишь, что за народ на Студеном море пять веков назад жил?
— Варяги, — быстро нашелся Леонтьев. — Там и ныне у многих клички такие, и места многие с сим названием. Варяжка, Варяжий мыс, Варяжий дол…
— Твоя правда, — сделал отметку Иоанн, поднял голову. — Ты славно потрудился с сим сыском, Басарга. Копал глубоко, со всем тщанием. И награды достоин. Получишь. Однако ныне, я так мыслю, лучше тебя в делах тамошних никто не разбирается. Посему план составь, каковые изменения надобны, чтобы смут, подобных терской, не случалось более. Недели тебе хватит? Составишь — и в слободу привози. Ступай.
Царь опустил голову, вернувшись к своему увлекательному занятию.
— Дозволь спросить, государь! — храбро окликнул его подьячий.
— Говори… — покосился на него царь.
— Скажи, пошто архиепископа казанского в митрополиты сажаешь?
— Отчего спрашиваешь?
— Говорил я с ним намедни. Надменен больно, слушать других не желает, в корысти подозревает каждого, в чистоту помыслов душевных не верит. Подбивал меня тебя от опричнины отговорить, — короткими фразами перечислил Басарга. — Что сие за митрополит, коли ни в людей, пастырем которым поставлен, не верит, ни помазанником Божьим недоволен? Митрополит с государем должны заедино мыслить, одного хотеть, к одному стремиться. Дабы ты, любое дело зачиная, всегда благословение свыше получал и молебны искренние, а изменники твои с каждого амвона проклинались. Такой силой и единством таким любую преграду своротить можно. Герман же с тобою в раздрай мыслит.
— Это ты верно заметил, — согласился Иоанн. — Митрополитом еще не стал, а уже упреки от него слышу. В дом мой норовит забраться и, как мне там жить, поучает.
— Не верит он, что люди честными бывают и по совести поступают. А коли не верит, значит, и сам таков… Ровно игумен соловецкий, каковой без воровства не может. Его крестьяне, кстати, тоже к разору двинскому причастны…
Боярин Леонтьев запнулся — поскольку царь, только что хмурый, неожиданно захохотал:
— Ай Басарга, ай шельмец! Еще Настенька замечала, ни одной твоей истории не бывает, чтобы настоятеля соловецкого хоть как-то да не пнуть! Ждала каждый раз, веселилась, как слышала… Порадовал, повеселил. И как ныне тот безумец поживает, что на камнях своих новую Москву построить намеревался?
— Не заезжал, — покачал головой подьячий. — Но казанский епископ мне тоже не по нраву.
— Нет у меня иного, — развел руками царь. — Он старший и достойный. Остальные либо немощны совсем, либо не выслужились еще до места нужного.
— А как же Пимен новгородский?
— Этот с князем Старицким снюхался, да еще и от Литвы к нему письма приносят.
— А вдруг навет, государь? Ты бы с ним хоть парой слов перемолвился. Оправдаться позволил.
— Не в чем оправдываться. Не верю. Земству он предан. И говорить с ним не о чем. Но о Германе слова твои суровые верны. Поразмыслить тут надобно.
