— Государь мудр и справедлив, — сказал подьячий. — Я ему не перечил, я лишь разъяснил, как дело сложилось. Посему меня он и послушал, по-моему приговор утвердил.
— Сие я заметил, боярин. Говорить ты с Иоанном Васильевичем умеешь. Слушает он тебя, не отмахивается. А коли прислушивается, то и говорить ему надобно то, что на пользу и государю, и державе нашей пойдет. О том, что в обиде бояре многие, что любимцев царь себе выбрал и с ними заперся, прочих слуг отодвинув. Что негоже царю земному слуг Господа подменять и свои монастыри с уставом своим основывать. Делами христианскими митрополит и епископы заведуют, Собор их решает. Особый монастырь, по царскому разумению созданный, богопротивен, и о сем осторожно намекать государю нашему надобно. Ты бы постарался мысль сию до Иоанна Васильевича донести. А уж Церковь православная тебе бы в сем зело благодарна была. Митрополия — это не поморы. Награждать умеет по-царски.
— Ты же сам к государю вхож, святой отец. Отчего сам ему не скажешь?
— Я говорю, он не слышит, — пожал плечами епископ. — Не знаю, как выходит сие. Тебя слышит, меня — нет. Так донеси ему слово истинное. Церковь за то тебе зело благодарна будет.
— Да? — Басарга уже собрался было осадить архиепископа, напомнив ему, что он царю слуга, а не учитель и указывать не должен, но последняя фраза заставила его задуматься. Подьячий взял со стола кубок, наконец-то пригубил здешнее едкое пряное вино, покатал его на языке, подбирая слова. Кивнул: — Хотел бы я совета спросить, святой отец. Встретил я недавно в храме княжну Мирославу Шуйскую, женщину набожную и строгую. Последние годы она в молитвах и отшельничестве провела, ныне же в свет желает вернуться, в свиту царскую. Вот бы кто заступился за нее, поручился за праведность дней отшельнических? Сам бы поклонился, да боюсь подозрение в корысти вызвать и тем тень ненужную на нее бросить. А коли от епархии кто словечко за нее замолвит, то в непорочности ее никто уж точно не усомнится.
— Княжна Мирослава Шуйская, — нахмурился архиепископ. — Слышал я что-то с ней связанное. Давно, правда, лет пять тому али более… Нешто и она своим умом отшельничество удумала? Что же за поветрие ныне такое пошло: каждый мыслит, что замысел Божий лучше предстоятелей церковных понимает! Кто о нестяжательстве глаголит, кто о лютеранстве, кто жития правит, а кто Библию мирянам дать требует. Царь своей волей монастырь личного устава основал, княжны отшельничать ударились, без благословения и поучения… Каяться ей надобно, исповедаться и каяться, в лоно церкви вернуться, так ей и передай!
— Передам, — пообещал Басарга и поднялся из-за стола. — Прости, отче, но на службе я. Приговор царский воплотил, однако же за то не отчитался. Надобно отписку составить для учета.
— Вижу, боярин ты старательный, — похвалил его казанский архиепископ. — Но о разговоре нашем помни и о долге своем пред миром христианским.
— Конечно же, отче. Не забуду.
Передать бумаги в Разбойный приказ было делом всего одного часа. После чего Басарга отправился домой, прокручивая в голове состоявшийся разговор. И с какой стороны ни посмотри, но казалось боярину, что архиепископ ему отказал. Или Мирослава опять найдет намек хитрый и незамеченный? Тогда все слова нужно повторить в точности, ни одного не перепутать.
Княжна за день соскучилась и, когда хлопнула калитка, выскочила из дома, встретила любимого на крыльце, обняла, крепко поцеловала. Тут же в ворота кто-то постучал.
— Эй, Тришка-Платошка! — крикнул в никуда Басарга. — Не слышишь, что ли, стучат!
Холоп, распаренный и полуобнаженный, выглянул из-за бани, отбросил топор, пошел через двор, отирая лоб. Похоже, не баклуши бил, а дрова колол.
Створки поползли в стороны, и между ними прошел боярин в распахнутой на груди собольей шубе, под которой струился атласной отделкой кафтан незнакомого покроя. Веселый и бодрый, с морозным румянцем на щеках, стремительный и слегка подпрыгивающий при каждом шаге — словно какая-то сила рвется изнутри наружу, да хозяин не велит. Темная курчавая бородка, подстриженная ровным полукругом, длинный тонкий нос, узкие скулы.
Следом за гостем холоп, одетый в вышитую золотом ферязь, завел под уздцы двух тонконогих разгоряченных скакунов.
— Андрей Басманов, — тихо опознала гостя княжна.
— Басарга, друг мой и соратник верный, — широко улыбаясь, раскинул руки боярин. — Целую вечность не виделись! А на суде вроде как и не обняться было. Посему заехать решил. Коли ты в Москве, как нам меда хмельного вместе не выпить?!
Подьячий, понятное дело, спустился к царскому любимцу, вместе с которым кровь в Арской башне проливал, обнял, даже покружил немного, невольно усмехнувшись в ответ.
Гость стрельнул глазом на крыльцо, отвернулся, стрельнул снова, замер:
— Никак, покойная княжна Мирослава Шуйская? Ой, чур меня, прости Господи, — торопливо перекрестился он. — Прости, княжна, невольно вырвалось, слухи дурные ходили. Но, слава Богу, вижу, что обманули злословы! Жива и бодра пуще прежнего!
— Давно в Москву не приезжала. Вот, заглянула на минуту к опричнику царскому. Узнать, какие новости при дворе.
— Он ныне в почете, княжна… — Андрей Басманов оценил взглядом домашнее платье княжны, душегрейку на плечах, простой платок на голове, тонкие сафьяновые черевички на ногах, в коих на снег не ступишь, и согласился: — Да, верно… Я вроде тебя даже и видел, ты со служанкой впереди шла.
— В доме она, у печки греется, — не моргнув глазом подтвердила Мирослава.
— А побратимы твои где, друже? — весело попытался перевести разговор гость.
— Все в разъездах. Илья и Тимофей в поместьях своих, Софония же, полагаю, в какое-то сладкое место погостить заманили.
— Да, податлив боярин Зорин на сладкое… — понимающе ухмыльнулся Басманов, снова глянул на княжну: — Выходит, опять мне с вами братчины не выпить? Что же это за напасть такая! Как ни приду, все эта чаша меня миновать ухитряется.
— Не везет…
— Славно ты на суде выступил, давно речей таких горячих не слышал… — Гость вздохнул, понимая, что сегодня он в этом доме оказался лишним и к столу его не позовут, и перешел к делу: — Архиепископа Германа, сказывают, так проняло, друже, что он тебя к себе на подворье пригласил?
— Быстро вести разлетаются. Быстрее, чем я на коне скачу, — удивился Басарга.
— Да уж, Москва город маленький… Архиепископа Пимена помнишь?
— Еще бы! Он поважскому монастырю несколько пушек подарил.
— Он тоже к твоей мудрости приобщиться желает… — подмигнул боярин Басманов. — Пока с ним не перемолвишься, ни на что не соглашайся. Ладно, пойду. Вижу, без меня тебе пировать интереснее. Завтра на новгородское подворье к полудню приезжай. Не задерживайся, вечером тебя государь видеть желает, в передней своей. Ну да я провожу…
Андрей Басманов свистнул холопу. Тот подбежал, подводя лошадей, опричник взметнулся в седло и, словно стриж, вылетел за ворота.
* * *
Архиепископ Пимен глянулся подьячему куда лучше, нежели Герман. Новгородец был полным — а упитанные люди, как известно, всегда добрее; его волосы были коротко бриты на боярский обычай, а борода, наоборот, оказалась длинной, до самого живота, что еще больше добавляло солидности. Одет Пимен был тоже хорошо — но без лишнего украшательства. Скуфья была без опушки, крест просто крестом, да и сукно мантии показалось самым обычным, местным. По всему архиепископ внушал куда больше уважения, нежели казанский иерарх. Хотя, может статься, дело тут было не в нем самом, а в тех пушках, что увез от него боярин к себе на Вагу, в опекаемую по государеву поручению обитель.
Стол пастыря оказался не постным — тут были и буженина, и жареные лебеди, и заячьи почки на вертеле, и запеченные в тесте голуби. Так что в покоях новгородского подворья Басарга смог наесться от души, не чуя больше во рту рыбного духа.
Боярин Андрей Басманов сидел рядом, нахваливая угощение и подливая всем то морса, то сбитня. Видимо, чисто по привычке. Государь Иоанн Васильевич не переносил пьяных[21], а потому перед визитом к государю ничего хмельного архиепископ на стол не поставил. А выпить хотелось. Что же за пирушка, коли ни вина, ни меда?
— Наслышан я о заступничестве твоем за поморов, боярин Леонтьев, — после того как все подкрепились, поведал новгородский пастырь. — Полста душ христианских спас — великое дело. После сего на севере в справедливость государя нашего поверят без сомнения. Тоже достижение важное. Да и в твоей честности мало кто усомнится.
— Найдутся такие люди, — не согласился Басарга. — Иных даже по именам знаю.
— Без недовольных никогда не обойтись, сын мой, — развел руками епископ. — Токмо Господь пятью хлебами пять тысяч людей накормить мог. Нам же сие не по силам, и рядом с сытым, нами накормленным, завсегда голодный найдется, что за нищету свою нас винить станет. А что поделать, коли хлебов всего пять, а страждущих тысячи?
