– Такой же, да не такой. Я своих благодетелей не умерщвлял. Югорцам в руки лишь недругов предал. А ты меня, спасителя своего, убил. Гореть тебе за то в геенне огненной.
– Оба там будем. Я – за злодейство своё, а ты – за мерзость, которую по земле рассыпал щедро. Из-за тебя войско наше под стенами града югорского полегло. Кабы не ты, жили бы сейчас и воевода с попом, и боярин Яков, и те молодцы, которых чудины на площади перерезали. На твоей совести всё это.
– Моими грехами свои прикрыть хочешь? – вопрошал Савелий.
– Вздор порешь. Говорю, что ничем ты не лучше меня, Савка. Я, может, и поднял на тебя руку, да только на одного тебя. А ты десятки удальцов загубил. Нет тебе прощения.
– И тебе они не отмолятся, – мрачно обещал Савелий и растворялся во тьме.
Эти и другие разговоры частенько снились Упырю, пока он спал на лапнике возле тлеющих угольев, прикрывшись дерюжным мешком и ветками. Не иначе, югорские духи смущали его, наводили страх, пытаясь выманить идолицу. Упрямство и алчность помогали ему не сломаться, но пришёл день, когда начали тухнуть и они. Адское мление набирало сил; прежде могучее лишь ночью, оно начало являться Упырю и днём. Ушкуйник упрямо шёл вперёд, твердя заговор от нечистой силы:
– Плакун, Плакун! Плакал ты долго, а выплакал мало. Не катись твои слёзы по чистому полю, не разносись твой вой по синему морю, будь ты страшен бесам и полубесам, старым ведьмам киевским, а не дадут тебе покорища, утопи их в слезах, да убегут от твоего позорища, замкни в ямы преисподние. Будь моё слово при тебе крепко и твёрдо век веком.
Демоны сигали с ветки на ветку, визжали и охали, но приближаться не смели, держась где-то на границе обзора. Лишь когда темнело, из-за облепленных заледеневшими лишайниками стволов вылезали огромные мохнатые существа с треугольными головами и когтистыми лапами, они рычали, стонали, наводили на ушкуйника чары, но Упырь, прижав к себе мешок с Золотой Бабой, лихорадочно бормотал молитвы и старался не глядеть на них. Ветки поскрипывали, качаясь под весом собакоголовых птиц. Взмахивая крыльями, они разевали клювы и пронзительно каркали. Под еловыми комлями шевелилась земля, деревья высовывали наружу корни, шевелили ими, перекручивали, словно силились дотянуться до Упыря.
– Отдай, отдай, – нашёптывали бестелесные голоса.
– Нет. Никогда, – отвечал ушкуйник, обхватывая обеими руками изваяние.
– Не отдашь?
– Не отдам.
– Пропадёшь, – шелестели голоса.
– Всё равно не отдам.
И тогда являлся убитый пам в окровавленных одеждах, печально смотрел на обезумевшего ратника и, вздыхая, разевал рот в беззвучном вопле.
– Не взять меня вам! – отбрехивался Упырь. – Мой Господь завсегда ваших демонов поборет.
Он хихикал как сумасшедший, а помутнённый от голода и усталости разум подкидывал ему образы один страшнее другого. То ему казалось, что он проваливается в выгребную яму, то представлялось, будто с него заживо сдирают кожу, то мерещилось, что его грызёт собачья свора.
– Отдай, отдай, – навязчиво шептали голоса.
– Не отдам, – хрипел ушкуйник, упрямо пробивая себе дорогу к Камню.
– Тогда жди волкодлака.
И действительно скоро явился волкодлак. Он выскочил из соснового бурелома на луговину и, сделав два шага навстречу Упырю, остановился. Холка его трепетала и ершилась от голодного вожделения, в горле угрожающе урчало, а лапы, глубоко проминая снег, оставляли в нём чёткие выщербины от когтей. Упырь замер. «Неужто смерть моя пришла? – подумал он. – Или это – очередной бес, пришедший устрашить меня?». Он прошептал молитву и на всякий случай извлёк из чехла нож. Руки его тряслись от слабости, перед глазами всё плыло, верёвка от мешка стягивала шею. Волк оскалился и боком двинулся по краю луговины, явно готовясь к прыжку. Упырь не сводил с него глаз, неловко поворачиваясь вслед за хищником. «Волкодлак, – всплыло у него в памяти. – Ежели это – волкодлак, то нож против него не поможет. Тут надобен крест». Эта безнадёжная мысль промелькнула в голове и потухла, не пробудив даже страха. Всё умерло в Упыре, кроме отчаянного желания жить, но даже и это желание проявлялось в нём с каким-то запозданием, с безразличием каким-то, будто и не о нём шла речь, а о ком-то другом, чужом и неважном. А зверь вдруг издал короткий рык и, присев на мгновение, наскочил на Упыря. Ушкуйник не мог увернуться – лыжи мешали. Нож вылетел у него из руки, мешок соскользнул с шеи, а сам он оказался придавлен тяжёлым мохнатым телом. Горящие алчные глаза нависли над ним, мощные зубы заклацали где-то над самым ухом. Упырь забился в звериных объятиях, заворочался, пытаясь скинуть с себя эту тушу, но волк был куда сильнее. Он раздирал когтями одежду русича и больно драл грудь; он наваливался на ушкуйника всем своим весом и тянулся клыками к горлу. Красная пелена начала застилать взор Упыря, в ушах зазвенело, руки и ноги налились кровью. «Неужто всё? – думал он. – Неужто конец?». Волчьи зубы уже готовы были сомкнуться на его глотке, но зверь вдруг отчего-то замер. Отвернув морду, он засопел, бросил ушкуйника и сиганул к мешку. Вытолкал оттуда золотую идолицу, уставился на неё, а потом вдруг завыл, словно узнал её. Оборвав вой, ощерился, посмотрел недобро на лежащего человека и опять придавил его всем лапами. Дико заорал Упырь, выгибаясь от боли, когда волк принялся рвать его плоть зубами. Краем глаза увидел он обрывки собственной кожи, разбросанные тут и там. На снегу пшеном разлетелись красные капли. Нестерпимая мука выдавила слёзы из полуослепших глаз. Упырь застонал, моля Господа о смерти, но тут откуда-то донёсся глухой свист, и волк, захрипев, повалился на землю. В боку его торчала стрела. Суча лапами и плюясь пеной, зверь тихонько заскулил. Упырь отвернул от него лицо. Под размашистой веткой беломошника стоял лучник-чудин. Лицо его показалось ушкуйнику смутно знакомым, но разум был так измучен болью и голодом, что он уже не успевал припомнить, кто это такой. Затухающим взором он видел, как лучник приблизился к нему, потоптался, внимательно глядя в глаза, затем подступил к волку и, что-то сказав на своём языке, достал из-за пояса топор. Сил повернуть голову у истекающего кровью новгородца уже не было. Краем глаза он заметил, как чудин взмахнул топором, наклонился, поднял отрубленную голову зверя. Тут пелена окончательно накрыла русича, и он понял, что скоро предстанет перед Господом. Страх умереть без исповеди, на какой-то богом забытой луговине, заставил его из последних сил выблевать из себя слова:
– Савка во всём виноват. Кабы не его перевет, ничего бы не было…
– Как тебе звать? – донёсся до него глухой голос.
Не видя ничего вокруг, Упырь подумал было, что говорит с самим Христом, а потому залопотал, спеша оправдаться:
– По глупости и неразумию, Господи… Неграмотен я, пред бесами слаб… Они, сволочи, подвигли на зло…
– Кто ты? – удивлённо вопросил голос.
– Упырь Дырявый. Из ушкуйников я. С воеводой Ядреем на Югру ходил. Прими меня в объятия свои, и прости мне грехи мои…
– Откуда ты иметь Сорни-Най? – вопросил голос.
Нет, не Христос то был. С чего бы Христу так коряво выражаться? Но какая в конце концов разница, перед кем исповедоваться, если смерть уже дышит в лицо?
– Неграмотен я, – едва слышно выдавил он. – Слов таких не знаю. А ты послушай, что скажу. Сдохну скоро, так хоть ты правду знать будешь… Савка всему злу корень. Он с князьком югорским перевет держал. Он молодцов новгородских сгубил. И воеводу с Яковом… и попа нашего… Он всему виной. А меня подрядил, чтоб я ему Бабу Золотую спёр. Я и спёр, потому как жить хотел… А потом Савку этого прирезал как свинью. Он на то сам напросился. Получил по делам своим. Не от жадности на злодейство пошёл, а по слабости своей, да ещё за ребят отплатить ему хотел. Там ить, среди убиенных, товарищи мои были… дружки… Так что ж мне, терпеть мерзости эти? Не снесла душа… Прирезал я его, был грех. Не казни меня за то… имей снисхождение…
Он говорил всё тише и тише, и наконец, замолчал. Тело его потеряло чувствительность, боль ушла, а шум в ушах стал до того громким, что заглушил все прочие звуки.
– Савка – кто? – донёсся издалека слабый голос. – Кто таков?
Но ответить ратник уже не успел. Он уходил в вечность, навсегда покидая этот мир.
Первым чувством было опустошение. Никто не мог понять, как такое могло случиться. Люди бродили по разворошенному стану, поднимали раненых, собирали обломки нарт и чумов, ловили разбежавшуюся скотину, и у каждого в глазах стоял немой вопрос: почему? В самом деле, почему победа, казавшаяся такой близкой, вдруг ускользнула из рук, обернувшись страшным разгромом? Причину этого видели в сваре, внезапно вспыхнувшей в новгородском войске. «Бесы заморочили, – бурчали люди. – Дьявол постарался, сунул нам эту Бабу, чтоб народ взбаламутить». Так оно и было. Золотая Баба лежала у истоков всех бед. Из-за неё, коварной идолицы, люди начали убивать друг друга. Так считали Сбыслав и Завид Негочевич – единственные из вятших, кто не погиб и не попал в полон к югорцам. Теперь на них лежало бремя руководства. Придя к чум к раненому Буслаю, они сказали:
