Ещё её бабушка видела февральскую революцию, ходила по улице с красным бантом на груди и радовалась отмене уроков. Да, это было совсем недавно… Просто, человеческая жизнь — так скоротечна…
А — Неназываемый? Он, наверное, сам, своими глазами, видел те времена, о которых рассказывала ей бабушка… Марширующих голых женщин с транспарантами «Долой стыд»… Борцов с мещанством… Которые уничтожали чужих домашних кошек и горшки с цветами на окнах… Сеяли повсюду голодное, слепое, бездушное равноправие. Создавали «единую общность — советский народ». Безликий, бездушный, с кислыми, тупыми физиономиями.
Насеяли… Везде.
Времена страшные и суровые сменялись лишь легким дуновением оттепели: ровно настолько недолго, чтобы страна только что не померла совсем, до самого последнего человека…
Фанни снова подумала о Неназываемом: как же он выдержал, пережил страшные для страны времена? Голод и разруху, войны и бедствия, коллективизацию и военный коммунизм? Где был, что делал? Или же, он жил тогда не здесь, за границей?
Она поймала себя на том, что, при размышлении, что-то рисует у себя, в блокноте для записей. Вообще, её стол был теперь завален бумагами, тетрадями, книгами… Ей нравился и запах свежей типографской печати, бумаги, и запах старых книг… А жители этого дома, похоже, не слишком доверяли компьютерам и прочей технике. И не создавали из компьютера… бога всех вещей.
Сегодня ей не хотелось выходить в сеть. Совсем. Потому, она сидела и дорисовывала, уже сознательно, маленькую, хрупкую девушку с большими глазами и прозрачными, стрекозиными крылышками. Девушка улетала прочь, оборачиваясь и грустно глядя в упор на Фанни. «Может, она эльфийка, а может — моя муза», — подумала она, глядя на свой рисунок.
Ей сегодня было почему-то неуютно от того, что рядом не было Неназываемого. Он должен быть сейчас рядом! Потому, что иначе она тревожилась за него. Будто, только сегодня осознала, как темно вокруг, и каким силам они пытаются сопротивляться. Каким страшным силам, не имеющим ничего общего с человеческим разумом, чувствами и понятиями. С тем, что властвовало безраздельно в самых темных углах мира и считало себя хозяевами. Прежде всего, хозяевами людей. С теми безымянными силами, в которых не было ни малейшего проблеска добра и сострадания. Лишь свирепое желание поглотить всё, переварить и сыто выплюнуть отходы.
И то, что кто-то из выпасаемых ими человеческих стад не всегда следовал на создаваемые ими бойни, не соглашался на принудительную эвтаназию на старости лет, на псевдолечение таблетками и операциями, когда в том не было никакой нужды, не устремлялся на войны, не маршировал вместе с другими стройными рядами по праздникам и не читал правительственных новостей, — всегда вызывало в них желание убить непокорных, задушить их руками своих слуг.
Если эти силы уже прознали о них, об этом доме… То они придут, чтобы их уничтожить…
Фанни показалось, что это так; что те, кого Неназываемый и другие называли «тенями», уже прознали что-то об их единении, коснулись её сознания ледяным холодом страха… Что они… ищут их по городу. Чтобы убить, уничтожить.
Она не понимала странной, неожиданной, необоснованной паники; хотела успокоиться. Но, никак не получалось у неё успокоиться; она не находила себе места от беспричинного волнения.
И, в конце концов, не находя себе места, Фанни достала куртку, сапоги, быстро оделась, обулась — и покинула комнату, дом, устремилась прочь, в толпу… Здесь, только здесь, можно было затаиться, стать неприметной; быть в полном, безраздельном одиночестве. Ей оно было сейчас необходимо. Для того, чтобы привести в порядок мысли и чувства.
Фанни шла по набережной Фонтанки; и снег внезапно начался и повалил хлопьями. Когда, вдруг, она услыхала знакомую мелодию, достала из кармана планшет и приняла входящий.
— Позвони Марии. Срочно. Пусть она съездит к Николаю. Ему надо сейчас, срочно ехать в Молодежный Центр. Она ему пусть поможет. Расскажи ей вкратце о том, о чем я рассказал тебе вчера: что его… еще можно вернуть, — это был Неназываемый.
— Где ты? — упавшим голосом, спросила Фанни.
Но он уже отключился, и больше ей не удавалось поговорить; соединения не было. Должно быть, он зачем-то полностью отключил связь. Тогда, в спешке, она судорожно набрала другой номер. Марии.
* * *
Фрэд понял, что его обнаружили. И что, с недавних пор, за ним постоянно следят. Если так, то они уже могли считать с него всю информацию: ведь Фрэд, хотел он того или нет, был лишь частью единой системы, набором значков, символов, энергетических импульсов… Впрочем, он плохо представлял себе как систему в целом, так и составляющие его самого части.
В конце концов, когда он был ещё живым человеком — тем, чью память он несёт сейчас в себе — Фрэд был набором клеток, а его мозг состоял из синопсисов и нейронов… И тогда он тоже плохо представлял себе свои составные части. Ему это, в принципе, и не слишком было нужно. Для того чтобы продолжать жить, знание о том, как функционирует его мозг и как он подает сигналы телу, не было слишком необходимым. Как музыкальной мелодии не обязательно знать, из чего созданы струны инструмента, на которой её исполняют.
Фрэд знал, что они — тени, могут считать с него информацию, снять копию; сообщить её, кому угодно… К примеру, узнать, с кем и о чем он общался в последнее время. Без пыток, допросов, и даже без сообщения ему самому о проведенном тщательном сканировании. Так сказать, путем хакерского взлома его души. Он знал, что от подобного кощунства он не умрет. Но должен почувствовать сбой. Недомогание: к примеру, как человек при гриппе.
Должно быть, они уже знают о Марии… О том, что он общался с нею. Он осознал это лишь потому, что сейчас ему внезапно стало плохо. Будто давящая сила нахлынула на него; испариной покрылись чувства; рябь серой дрожи заколыхалась в мыслях, и захотелось убежать прочь.
Куда?
Отсюда не убежишь…
Если они вычислили, что он общался с Марией, они взяли под контроль её электронику и будут отслеживать связи её общения. Что они узнали? Что именно он, Фрэд, сообщил ей о кабинете номер шестьсот двенадцать? Считали, кому он передал этот номер? Значит, кто-то уже проник в него… И… только б они не считали также и то, что он писал Николаю. Ведь они не хотят, чтобы их план, что касался Николая, был сорван.
И, быть может, они теперь будут прослушивать все разговоры Марии; наверняка, они вышли на её номер. И будут выходить на всех, кто с ней попытается теперь связаться. Услышат каждое слово… Подстерегут на улице…
Фрэд почувствовал себя предателем. Было ощущение, что внутри него что-то сжалось… Хотя у него уже давно не было сердца.
И ему некуда было обратиться за помощью. Здесь, внутри машины единого интеллекта, все, абсолютно все были одиноки. Как одиноки были и те люди, которые сидели за своими компьютерами по ночам, в поисках иных душ, иных идей и мыслей. Они лишь обманывались тем, что не одиноки, когда подключались к единому, общемировому полю всеобщего интернета… Но это было не так. Они по-прежнему были одиноки абсолютно, если только новые интернет-друзья как-либо вдруг не проявлялись в их реальной жизни. Но это случалось крайне редко.
Интернет-сидение стирало грани человеческой личности, уничтожало защиту; оно нарушало реальную связь с настоящим общечеловеческим полем. Тем общечеловеческим сознанием, которое было неподвластно контролю теней. Да, эта вездесущая машинерия предлагала более простой, не затрачивающий усилий, общедоступный вариант общения душ. Простой и… тотально контролируемый.
Фрэд помнил до сих пор, что существует это, иное, единение. Коллективное сознание… Он помнил заброшенный домик в опустевшей деревне, куда его закинуло однажды, к местному знахарю. Он жил там одиноко, в лесу. И, после некоторого времени такой жизни, он знал то, что думает его жена, на расстоянии сотен километров; он заранее чувствовал приближение дикого зверя или о визите к нему других людей, путников. Настоящая сила была тогда в нем; она излечила его, дала почувствовать осязаемую реальность, научила управлять энергией, телом, событиями и состоянием души. Он чувствовал тогда радость от созерцания восхода солнца, единения с деревьями, травами и животными. Но сила духа, наработанная там, постепенно, день изо дня, покидала его потом, в городе, пока не вытекла вся, без остатка.
И Фрэд знал, что всё то, что плавает в системе единого интеллекта — лишь сухая информация; она не имеет реальной силы. Будто из тех слов и строчек, что плавают в сети, кто-то выкачивает часть реального содержания, оставляя лишь оболочку, знаки, символы, лишенные истинной силы слов. Он порой думал и о том, что отношения людей в сети, с их страничками и сайтами, похожи на отношения соседствующих памятников и могилок на кладбище: на одной есть фото и дата жизни, на другой — нет; у одного — есть завядший букетик, лавочки для посетителей; рядом с другим — бутылка водки, а у третьего — есть эпитафия… Но все они — лишь символы чего-то. Былого — на кладбище; настоящего, но далекого — в сети. Только знаки… И тихий шелест листвы есть где-то над ними; и пение птиц не нарушает застывшую тишину.
