— Извини… те, — хрипло говорит он.
Смотрю в сторону. Мне неинтересно, что он скажет. Мне не интересен он сам. Так же, как его жизнь. Жизнь неудачника.
— Извините… — повторяет он. — У меня сейчас очень тяжелый момент в жизни, и я вас просто по-человечески прошу, не дайте сдохнуть с голода.
Смотрю на него и понимаю, что его грязный вид напрочь отбил мне аппетит.
— У всех бывают тяжелые деньки. — Смотрю на его протез и добавляю: — Ну, или годы.
Он проглатывает мою насмешку. Смотрит на хлебницу. Сипит:
— Хотя бы хлеба дай. Желудок сводит.
Меня коробит, что он перешел на «ты».
Он говорит тихо. Боится охранников, готовых проявить служебное рвение на бездомном бродяге в рваной куртке и стоптанной кроссовке.
Слегка повышаю голос, чтобы привлечь внимание бармена:
— На соседнем столе такая же хлебница, только с отключенным подогревом. Тебе без разницы, какой хлеб, теплый или холодный?
— Я не могу, — говорит он. — Это только для тех, кто делает заказ.
— Ну, так сделай заказ и не мучайся, — повышаю голос. — Нет денег? Иди воруй. Хочешь, чтобы я дал тебе денег? Еды? А может, устроить тебе красивую жизнь? Купить машину, квартиру, оплатить хороший протез? Чего ты ждешь от меня? Что я достану кредитку и обналичу для тебя несколько сотен? Ты их возьмешь, а глаза будут гореть ненавистью. Потому что ты уже смирился со своим поражением и готов ненавидеть весь мир, считая виноватым его, а не себя. Воевал? Пил? Торчал? Бросила красавица жена? Кинули на бабки? Сгорела квартира? Предали все друзья и ты остался один? Запомни — виноваты не друзья. Не весь мир. А только ты сам. И никто другой. Возьми краску. Напиши на стене большими жирными буквами: «Я — ЛОХ». И поставь подпись, потому что так и есть. Потому что, какой бы ни была судьба, ты ее хозяин, и если ты не можешь справляться с ней, значит, ты — лох. ЛОХ! Большими жирными буквами! Уберите от меня этого придурка, мне уже жрать не хочется.
Последние слова адресую двум узколобым гориллам, интеллекта которых хватило только на усиление скелетного каркаса, из-за чего они казались клонами Квазимодо.
Бродягу берут под руки.
Корректно, но безапелляционно провожают к выходу.
— Я только попросил хлеба… — говорит он.
Его никто не слышит. Слова падают в пустоту.
Я выговорился и доволен собой.
Смотрю на остатки испорченной трапезы, на полбутылки вина и думаю, что надо бы заказать водки.
Через две минуты я сделаю заказ. Еще через семь — принесут запотевший графин и стопку. Через девять, когда я опрокину первую стопку, бродягу, переходящего трассу, собьет машина. Прямо напротив гостиницы.
Бывает.
Бывает такое, когда внезапно просыпаешься и не понимаешь, что происходит. Не понимаешь, где находишься, потому что сон крепко держит твое сознание в своих лапах и не хочет выпускать. И ты сдаешься, снова возвращаясь туда, откуда только что пришел.
Дрянная погодка. Из придорожного отеля она кажется еще омерзительней. Возможно, это из-за грязных окон, а может, причина в холоде, от которого не спасают два обогревателя и полбутылки вина. Надо было пить водку.
Но пить водку в одиночестве — это диагноз. Выпить стопку-другую — не считается. Я имею в виду пить водку, а не нюхать. Это делают в компании.
Хотя бы вдвоем. Чтобы сказать, чтобы чокнуться, чтобы закусить и предложить закуску собутыльнику. Общение, вот что нужно под водку, а люля или помидоры — это уже приложение.
Поэтому я начал эту ночь с вина, надеясь, что алкоголь либо подстегнет к увеличению градуса, либо отправит спать, убив бессонницу.
Сначала вижу его глаза и понимаю смысл выражения «пожирать взглядом». Он не ест, он пожирает все, что стоит на моем столе, — цыпленка, овощи, полбутылки вина и хлебницу с теплым, только что подогретым хлебом.
Он просто стоит возле входа, не решаясь пройти вглубь. Стоит и смотрит на меня, единственного посетителя этого отеля. За ним следит бармен, готовый при первом же подозрении вызвать охрану.
Машу ему рукой. Бармен успокаивается, бродяга в рваной куртке идет ко мне, шаркая единственной кроссовкой. Я только сейчас замечаю, что вместо ноги у него протез.
Он подходит к столу, я двигаю цыпленка.
— Сядь, поешь. Мясо, овощи. Вино.
Его не стоит упрашивать дважды. Он садится, зубами впивается в жареную курицу. Достаю сигарету.
Пока курю, он разделывается со всей порцией. После чего смотрит на меня, вытирая рукавом губы.
— Я знаю, что такое голод, — говорю я.
Чего это со мной такое? Потянуло на сентиментальность.
— У меня просто сейчас проблемы, — говорит бродяга. — И я…
Поднимаю руку вверх, бармен торопится к столику. Еще бы, я отвесил ему неплохие чаевые, и он знает, что получит еще.
— Обналичь три сотни, — говорю я, протягивая золотую «Евро-Экспресс».
Бармен оперативно выполняет просьбу. Деньги даю бродяге.
— Купишь одежду и еду, — говорю и чувствую себя едва ли не его богом. — На попутке доберись до Липецка. Там несколько заводов, на которых работают только инвалиды. Они освобождены от налогов, так что платят там неплохо. С жильем помогают, если видят, что ты работаешь, а не дурака валяешь.
— На твоей кредитке, наверное, много денег… — говорит он, пряча купюры в карман.
Мне не нравится, как он смотрит. Голод отступил, он сейчас сыт (или почти сыт), он уже не хочет работать.
А я все еще хочу ему помочь.
— Я знаю, что ты думаешь, — делаю глоток вина. — Что я бы не обеднел, отвалив тебе больше. Что жизнь несправедлива. Мы сидим за одним столом, но у меня есть все, а у тебя ничего. Что я здоров, а ты потерял ногу. Что я трахаю женщин, которых хочу, а ты — тех, что дают сами. Я мог бы поспорить, что у меня в жизни были моменты похуже, чем у тебя. Но для тебя мои слова ничего не значат.
— К чему ты мне рассказываешь эту херню? — В его голосе звучит презрение. — Я вызываю у тебя чувство вины? За то, что у тебя есть все, а у меня, как ты сказал, ничего. И ты хочешь откупиться от меня своим баблом?
На мгновение мне кажется, что он швырнет мне деньги в лицо, развернется и уйдет. Но сразу же понимаю, что он этого не сделает.
Сейчас он пытается доказать (в первую очередь самому себе), что у него есть чувство собственного достоинства. Готов корчить гордую морду, готов оскорблять меня, готов делать все что угодно — но деньги не вернет.
Наверное, раньше я пришел бы от этого в бешенство. Не люблю собак, которые кусают тех, кто их кормит. Сломал бы ему шею прямо здесь, за столом, даже не вставая.
Сейчас я по-новому смотрю на некоторые вещи.
Мне жаль его.
Достаю кредитку и одним щелчком отправляю ее прямо к нему в тарелку. Там на самом деле не так много денег. Тысячи три-четыре. Для него это капитал, а для меня… когда деньги теряют смысл и превращаются в «бабло», количество уже не играет никакой роли.
— Когда-нибудь ты поймешь, что это не главное, — говорю, глядя, как он хватает ее и вертит в пальцах. — Надеюсь, что я сделал все возможное для того, чтобы это произошло.
Он встает. Молча. Не говорит ни слова. Просто разворачивается и идет к выходу. Уходит вместе с моей кредиткой, а я смотрю ему в спину и, только когда он исчезает из виду, перевожу взгляд на остатки вина и думаю, что надо бы заказать водки.
Через две минуты я сделаю заказ. Еще через семь — принесут запотевший графин и стопку. Через девять, когда я опрокину первую стопку, бродягу, переходящего трассу, собьет машина. Прямо напротив гостиницы.
И мне станет смешно.
Второй раз он проснулся окончательно. Нервно засмеялся. Ринат, который так и не вздремнул, посмотрел на посвежевшего Стаса с недоумением:
— Анекдот приснился?
— Выбор есть, только на хрена он, когда результат один и тот же? — Стас поднялся с койки, повел плечами, разминаясь, потом несколько раз подпрыгнул, достав без особых усилий трехметровый потолок. — Остается только ждать результата.
— О чем ты говоришь?
— Тебе снятся сны?
— Иногда снятся. — Ринат пожал плечами. — А что?
— Ты когда-нибудь пробовал во сне делать осознанный выбор? Действовать не подсознательно, а отдавая себе отчет, что это сон.
— Такой херней я точно не маялся, — признался Ринат. — К чему ты мне все это говоришь?
— Не знаю. — Стас присел на койку, вальяжно закинув ногу на ногу. — Пытался уяснить, чем отличается поведение гомо сапиенс от ИскИна, а может быть, понять смысл своего существования.
Ринат зевнул, делая вид, что это ему безразлично. Потом все же спросил:
— И как? Понял?
Ответить Стас не успел. Открылась дверь, на пороге стоял Джамба, всем своим видом свидетельствуя, что пора выходить.
Кофейный цвет заката щедро разбавили молоком. Последние лучи с трудом находили лазейки в плотной завесе городского смога. Картину дополняли грязно-оранжевые подтеки солнца на разбитых окнах, слякоть и отсыревшие стены.
