решил.
И вогнал обезболивающее в спину, а другой, «автонаводящейся» иглой – в спинной мозг, прямо в ликвор. Тело онемело, ватная пустота заместила боль, да и вообще большую часть ощущений. Гриша сделал разрез чуть сбоку от грудины, между ребер, и поместил между плотью и бледной кожей первый из модулей: из него медленно разворачивались и вторым, металлокомпозитным перикардом вставали вокруг отчаянно бьющегося сердца слои ЛЗВ…
Благословенная, ужасно дорогая анестезия.
– Невозможное раньше – доступно сейчас, невозможное раньше…
И все-таки он, пусть притупленно, чувствовал это странное движение в его груди, температуру металла и то, как по его животу стекает красная, вязкая кровь. Гриша оторвал вату и зажал ей рану. Чтобы ее зашить, ему было нужно зеркало, оно у него было. Но пока он выгнул спину, закинул голову к потолку, ждал конца автоматизированной интеграции и шептал:
– Спаси и помоги, не остави дитя своего, не остави дитя…
Модуль мозга был особенным: плоским, с более гибкими, жидко-пористыми резонансными слоями и регулятором мощности. Перед первым разрезом Гриша еще раз убедился, что регулятор выставлен на ноль.
…а сейчас он отрешенно смотрел в стол, кусая пальцы и тихо воя от сдавленной боли, безусловного страха и холода металла, покрывавшего его череп изнутри.
«Это пройдет,» – говорил себе Гриша.
И он ждал.
– Ты такой бледный и… ты не спал? Тебе плохо?
– Да.
– У тебя кровь.
– Ничего страшного. Я абсолютно здоров.
Лина уже пришла, значит, настало утро. Гриша обернулся: она выглядела очень уставшей, как будто бы еще постаревшей, с тушью, забившейся под нижние веки. И все-таки сегодня она казалась ему куда более родной, более теплой и любимой, чем обычно.
Лина зевнула, прикрыв рот розовыми ногтями, и сказала:
– Гриш, подожди меня, ладно? Я принесу тазик.
Он кивнул.
Ушла. А когда вернулась, в ее руках и в самом деле был тазик, самый обычный, желто-белый, с водой и медузой плавающей в ней тряпки. Лина поставила его у Гришиных ног, повернула кресло от стола к себе, слегка выжала тряпку и стала стирать с его кожи бурую засохшую кровь. С его головы, шеи, рук и живота, аккуратно обводя блестевшие прямоугольники металла…
Скоро вода в тазике стала совсем мутной.
– Спасибо, – сказал Гриша.
Ему и в самом деле стало лучше, казалось, даже проступившая было боль почти прошла. Он закрыл глаза и чувствовал, как его тело растворилось, исчезло, испарялось вместе с прохладной водой на его коже и собиралось в материю только под руками Лины и вокруг модулей ЛЗВ.
– Сможешь дойти до кровати? Думаю, нам обоим лучше поспать. Ты взял на завтра… то есть, на сегодня отгул?
– Это неважно.
– Как скажешь.
Когда Гриша расправил их кровать и сел на одеяло, Лина сбросила с себя одежду и, нагая, стала заплетать редеющие волосы в простую косу. От холода раннего утра ее соски сжались, стянули полные груди до аккуратных полусфер.
Все-таки она была красива. «Как-то на прощание красива,» – некстати подумал Гриша и тут же выбросил эту мысль из головы. Такая ерунда… все-таки он очень устал.
– Знаешь, – тихо выдохнул он, спокойно смотря на Лину.
– Что знаю?
– Я думал, что когда я все-таки это сделаю, я буду чувствовать радость, буду чувствовать, как будто я победил, перехитрил всех, поднялся на Эверест или вроде того… но я просто устал. И как-то растерян, что ли, я просто не знаю, – он замолчал на секунду. Продолжил, – не знаю зачем.
Лина пожала плечами, заканчивая косу:
– Ты никогда не поднимался на Эверест. Может, ты тогда тоже бы просто устал и не знал зачем.
Гриша не мог и придумать, что ответить. Уставился в одну точку где-то чуть выше ее пупка и, помедлив, раскрыл руки к объятиям. Лина шагнула к нему: ее тело было мягким, теплым. И он сильнее, с какой-то неясной тоской прижался лбом к ее груди. А она положила руку на его голову.
Стало спокойно.
– Ты какой-то холодный. И, кажется, у тебя медленно бьется сердце.
– Так и должно быть.
Как только они легли, Лина сразу же уснула. А Гриша долго смотрел, как комнату заполняет бледным, как разбавленное молоко, светом, как свет сгущается до длинных прямоугольных пятен на полу. Сон к нему все не шел, а в груди росло беспокойство и глупое чувство, что ничего все-таки не вышло, что все осталось как было, а что было – было зря…
Глупость. И все-таки Гриша откинул одеяло и встал. Пошел на кухню, чтобы не разбудить Лину. В холодильнике стояло два яйца («это на День рождения, я торт спеку!») и уже разведенный, ярко-розовый коктейль со сверчковым протеином и вкусом клубники. Он достал его, выпил глоток, хотя есть совсем не хотелось.
Приторно сладко. И все-таки он поставил бутылку на стол, захлопнул холодильник и опустил голову на ладони. Странно: Лина сказала, что он холодный, а ведь руки у него совсем горячие.
Конечно: это все из-за сердцебиения. Чуть медленного, может, почти в пределах нормы – бам-бам-бам…
Он перебирал пальцами жесткие волосы, смотрел в окно, потом – на настенные часы: он уже совсем опоздал. Ну и черт с ним, напишет объяснительную, найдет другую работу. Все равно. И думать об этом не хотелось – все казалось таким странным, таким пошлым, слишком обычным, раздражающим, бессмысленным…
– Ч-черт, черт!.. – прошипел он сквозь зубы, смял уши до боли, на глазах выступили слезы. Так по-детски.
И вдруг он нащупал дрожащими пальцами регулятор мощности ЛЗВ на затылке, вдавил колесико внутрь и прокрутил, до упора…
– Ахгр-ргха-а… а-а…
Он хватал воздух ртом, как рыба, но тот вдруг стал вязким, густым как смола. Свет за окном сполз вниз, исчез, за пару минут истончился до сумерек, сбоку от него замельтешило что-то высокое и теплое, со странно-знакомой цветовой гаммой. Гриша пытался понять, что это, но оно постоянно двигалось, смазывалось перед его глазами, наконец, остановилось, село за стол напротив него, судорожно-быстро дергалось, словно в приступе эпилепсии, словно в неадекватно ускоренной съемке… Но он все равно успел увидеть, как по ее щекам скатились и тут же высохли слезы: конечно, это была Лина.
Он не мог не узнать ее. Гриша потянул к ней руки, но те не поддавались, словно застревали в этом по-новому густом воздухе, и Лина исчезла раньше.
«Ушла,» – подумал Гриша. Хотя не видел, как она уходила, но еще он подумал о том, что он и не был способен хорошо увидеть это: мозг не успевал обрабатывать
