Я заметался на шкуре, постеленной на каменном ложе.
— Господи! — вслух произнёс я и не узнал своего голоса. — Господи! За что мне это? Почему? Ответь! Это несправедливо!
Так или примерно так причитая, я метался на койке минут пятнадцать и не заметил, как провалился в сон.
И вдруг... там, во сне, я помчался по какому-то тёмному коридору, который становился всё светлее и светлее, по мере моего довольно быстрого продвижения по нему. Сердце моё замирало, потому что я не знал, куда лечу. Не было ни радости, ни ужаса. Ничего.
Только — замирание сердца.
Я резко затормозил и вдруг увидел белый потолок, а на нём — лампы дневного света. Мне пришлось снова зажмуриться.
Я дёрнулся, набрал воздуха в лёгкие и ощутил резкую боль во всём теле. Я захотел пошевелиться, но не смог. Тогда я сделал над собой титаническое усилие и открыл глаза.
— Доктор! Доктор! — услышал я голос моей бывшей жены. — Доктор, он, кажется, приходит в себя! Сева! Сева! Ты слышишь меня?
Я хотел ответить, но не смог. Кажется, у меня в горле торчала трубка. И весь я был увешен какими-то проводами и датчиками.
Я даже не мог долго держать глаза открытыми. Сквозь суживающиеся щелочки глаз я видел расплывающееся и уплывающее вдаль лицо моей бывшей жены.
— Не обольщайтесь, милая, — услышал я мужской голос. — При таких травмах, как у него, это почти невероятно. Даже если он придёт в себя, вряд ли останется полноценным человеком.
Видимо, эти слова принадлежали доктору. Я услышал, как моя бывшая жена всхлипнула.
— Сева... — повторяла она. — Севочка... что же ты наделал...
— На вашем месте я бы пошёл отдохнуть. Вы не выходите из отделения уже месяц.
«Месяц? — подумал я. — Не может быть... А как... как я оказался в реанимации?»
От боли и недоумения я застонал. Или мне показалось, что я застонал. С таким же успехом я мог бы сказать себе, что я закричал.
И вспомнил.
Кафе, двух тёток, свою злость, жёлтый свет светофора, джип, удар...
Я снова попытался закричать и провалился во тьму.
Глава 19
— Ты кричишь. Я решил разбудить тебя.
Надо мной стоял монах-отшельник Феодосий. И тряс меня за плечо.
Тут я уже точно застонал:
— У-у-у-у...
— Ты проспал пять часов. Солнце садится. Поднимайся. Пора подкрепить тело.
Сон потряс меня. А может быть, это явь потрясла меня? Я встал с каменного ложа и вышел из пещеры.
Солнце быстро садилось. Огромный сияющий диск на мгновение завис над самой горой. Пылающим светом озарилось всё вокруг.
Божий мир... Если ты действительно создан, какая же непостижимая человеку мудрость создала тебя! И не только мудрость... как бы это сказать... Искусство... Какой великий художник придумал нарисовать в небе закат? Как говорится, за одно это его имя достойно остаться в истории человечества...
Душа моя наполнилась до краёв. То, что я узнал во сне, кажется, добавило объёма моей душе, и теперь она была наполнена до краёв. Ещё немного, и она бы переполнилась. Что бы случилось при этом? Я бы зарыдал, наверно. Как младенец, заплакал бы в голос и начал бы звать маму. Или — отца. Отца. Отца Небесного.
Я засмотрелся на солнечный диск и не сразу заметил, что Феодосий стоит рядом со мной.
Я обернулся. Губы Феодосия беззвучно шевелились.
Так мы стояли до тех пор, пока последний сияющий край солнца не скрылся за холмом.
Феодосий молча притронулся к моей руке, как бы приглашая в пещеру.
Мы молча вошли внутрь. Феодосий вынес хлеб. Кусок был чуть больше, чем утром. Феодосий разломил его. Большую часть придвинул мне, меньшую оставил себе. Вынес две кружки воды.
Не усаживаясь за стол, перекрестился и начал читать молитву на незнакомом мне языке.
Прочитав, сел и знаком показал мне, что можно приступать к трапезе.
— Какую молитву ты читал? — спросил я, неожиданно даже для себя.
— Я благодарил, — ответил он.
Я перекрестился и сел. Это получилось как бы помимо моей воли. Первый раз.
Мы молча ели размоченный в воде сухой хлеб. Я поймал себя на том, что мне не хотелось ни роптать, ни шутить по этому поводу.
Глава 20
— Ты знал, что со мной? Там, в моём времени?
— Да.
— Почему ты не рассказал мне?
— У Господа на всё Своё время.
— Я выживу?
— Не знаю.
— Я не останусь овощем, лишённым разума?
— Не знаю.
— Знаешь!
Феодосий молчал, опустив глаза в пол. Я тоже помолчал немного. Но меня просто распирало от вопросов.
— Почему это произошло со мной? Не молчи же, наконец! Или ты думаешь, что легко переместиться на семнадцать веков назад? Посмотрел бы я на тебя в двадцать первом веке!
— Разве в твоём веке на земле не осталось пустынь?
— Остались. Только нет уже таких людей, как ты.
— Думаю, есть. Правда, немного. Ты просто не знаешь о них.
— Таких — нет!
— Да, времена накладывают отпечаток на человека. Но суть человеческая не меняется от Адама. Я читаю псалмы, которые были написаны за много веков до меня.
— Тогда скажи мне, мучаются ли в твоём веке от одиночества. Почему я так мучился от одиночества?
— Ты искал вне, а надо было искать внутри. Такую ошибку совершают люди с начала времён.
— Объясни!
— Подумай сам, Всевлаад.
Мы опять сидели молча. Губы Феодосия чуть шевелились.
— Скажи мне... — нарушил я молчание.
— Ты осуждал. Ты был всем недоволен. Разве ты мог быть вместе с тем, кого осудил?
— Ну... да...
— Ты завидовал. Ты видел только себя, обделённого благами, и не видел ближних. Разве ты мог быть вместе с тем, кто обделил тебя?
— Одиночество — это пытка!
— Если одиночество без Бога — значит, оно с дьяволом. А это пытка, да. Я согласен. Это тоска. Смертный грех.
— Ну, объясни же!
— Претензия на то, чтобы без Бога владеть всем миром, — это гордыня. А мука от того, что это не получается, — тоска. И то, и другое делает душу мёртвой.
— Значит, я мучился от смертного греха?
— То, что ты принимал за одиночество и прикрывал всякими умными, современными тебе словами, были муки от смертного греха. Как бы ни пытался ты заглушить муки умирающей души, они не покинули бы тебя. Ни упоение вином, ни смена женщин, ни порошки, которые ты задувал себе в нос.
— Это было-то пару раз!
— Не унижай себя подобными оправданиями. Каждое из этих действий только усугубляло твоё падение. Лучше скажи теперь, веришь ли ты в ад?
— При чём здесь ад?
— Если бы ты ушёл из жизни тогда, как ты хотел, ты бы вечно испытывал подобные муки. Вот тебе твой личный огонь негасимый. Твой личный червь неусыпающий. Твой личный ад. Понял ли?
— М-м...
— «Царство Божие внутрь вас есть». И ад — внутри нас есть. Для того, кто не может радоваться один, радость с кем-то — недостижимая мечта.
— Ты... радуешься — один?
— Человек никогда не бывает один. Он бывает слеп, глух и немощен. Он бывает заполнен своей нечистотой настолько, что не видит своего главного собеседника. Учителя. Друга. Любящего Отца.
— Ты объяснишь мне — насчет смертных грехов? — спросил я.
— Не сейчас. Мне надо молиться.
— Ты столько лет молишься и каешься — неужели тебе надо молиться ещё?
— Я грешный человек. Моя природа такова.
— Но ты же мучаешь себя!
— Не себя. Я ветхого человека изживаю в себе. Отцы Церкви говорят, что сила Божия не может совершаться в человеке, преданном страстям.
— Твоя молитва — как повинность!
— Младенец, молитва — это не повинность. Это радость.
— Ещё скажи, что жить в пустыне — тоже радость.
— Высшей радости на земле я не знаю, как только стремиться к Богу и быть с Ним. Одно мгновение с Богом стоит всех мук на земле.
— Я хочу тебе поверить.
— Так верь, младенец Всевлаад. — Трудно достучаться в твоё сердце. Видимо, нас обоих испытывает Господь. Есть одна поучительная история...
— Расскажи!
— Один старец ходил грустный. Его спросили: «Почему ты грустишь?» Он ответил: «Потому что усомнился в способности братьев познавать великие истины Божии. Трижды я показывал им льняной лоскуток с нарисованным на нем красным пятнышком и спрашивал, что они видят. И трижды они отвечали: «Маленькое красное пятнышко». И никто не сказал: «Лоскуток льна». Всё. Прости. Мне пора.
Я не нашёл слов, чтоб ответить ему.
Кажется, я всю жизнь смотрел только на «маленькие красные пятнышки». Разве кто-то учил меня смотреть иначе?
Или этому не учат, ёлки-палки?
Глава 21
Я устраивался на ночлег на каменном ложе, покрытом шкурой, и надеялся, что снова окажусь там, в своём времени. Где я лежал в реанимации, опутанный трубками, где рядом со мной не та, что была в течение последнего месяца, а бывшая моя жена. Анна, Анюта, Анютка моя... Анютина глазка...
Как она осунулась! Почему же она вдруг оказалась рядом? Почему не бросила меня? И почему — так долго? Месяц!
