И что истинным будет любое действие, совершённое по Святому Духу. А всё остальное...
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!
Помилуй меня, я не знаю десяти заповедей. И никогда ими не интересовался. Не убий, не укради... Что ещё... не прелюбодействуй... Про меня как раз.
Помилуй меня, я не могу перечислить семи смертных грехов. Знаю только один — тоска. Тоска!!!
Господи, это Тебе, наверно, тоска на меня смотреть...
Что-то авва Феодосий говорил... подожди... когда приводил слова Антония: «недуг души нетелесный... гордость, тщеславие, зависть, ненависть, нетерпение, леность и другое...»
И другое, Господи. И всё другое!
Всевлаад, младенец, ты хотел, чтобы мир лёг у твоих ног, как побитый пёс. Ты хотел владеть миром, Всевлаад.
Для начала — не всем миром, а своим маленьким, наполовину придуманным мирком, где ты считал бы себя — пусть не богом, а так — маленьким божком...
Это давало бы тебе власть командовать и осуждать... владеть душами близких... и простираться всё далее, далее...
Но ты же не дурак. Ты видел, что претензии твои опираются на пустоту. Ты заглядывал в пустоту, и тебе становилось страшно. Ты называл это одиночеством.
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!
Помилуй меня, грешного. Помилуй меня, тоскливого. Помилуй меня, обжорливого и трусливого. Помилуй меня, я хотел уйти из жизни. Помилуй меня, я предал жену и родного сына. Помилуй меня, я забыл про мать, а ведь она ещё жива. Помилуй меня, я два года не был на могиле отца. Помилуй меня, я всегда всё пытался обсмеять. Помилуй меня, я презирал себе подобных. Помилуй меня.
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!
Глава 24
Очнулся я от того, что авва Феодосий дёрнул меня за край одежды и знаком показал, что мне следует идти за ним.
Очередь из монахов выстроилась к пресвитеру. Встал и я. Все причастились. То же самое сделал и я.
Может, оттого, что я находился среди монахов... Может, оттого, что авва Феодосий, мой, как я теперь понимал, духовный отец, стоял позади меня...
Всё во мне пело, всё во мне сияло, всё во мне — неслось к небесам. Хоть я и не понял, что это, но почувствовал что-то очень важное. Главное, зачем сюда собираются монахи, в том числе и пустынники, живущие за восемнадцать и более поприщ от храма.
Радость. Радость.
Я, Всеволод, живущий в двадцать первом веке, в большом многомиллионном городе, ЭТО испытал.
Так произошло моё первое причастие, как я узнал впоследствии.
Далее мы проследовали в большую комнату, середину которой занимал грубо сколоченный стол.
Монахи рассаживались по лавкам, не поднимая с лица капюшонов. Всего за столом оказалось человек двадцать. Священник сел во главе стола.
Несколько монахов стали ставить на стол миски с кашей. Каша дымилась. Запах тёплой пищи завораживал. И вот на столе появилось блюдо с зеленью и домашним сыром и плетёные подносы со свежим хлебом.
Я чуть сам из себя не вылез, так мне захотелось есть! Но никто не прикасался к пище. Все сидели, опустив глаза, и почти в полном молчании.
Встал пресвитер, и все за ним. Он перекрестился и произнёс молитву.
Когда все сказали: «Амен», я тоже сказал это вместе со всеми. Тут мне не потребовалось переводчика. Эти мужчины... Эти монахи ели молча. Они ели понемногу. Никто не хватал кусков сыра и кусков хлеба (кроме меня). Никто не справился с кашей за три минуты (кроме меня).
Все, кроме меня, отказались от добавки.
Авва Феодосий меня не останавливал. Я был благодарен ему за это.
Через некоторое время все поднялись, произнесли ещё одну молитву и стали подходить к старому, худому, как тростинка, монаху, который клал каждому в суму продукты. Некоторым — только хлеб, некоторым — и сыр, и хлеб, и зелень. Одному — даже поставил в суму небольшой горшочек с кашей.
Когда наступила очередь Феодосия, он перекинулся с худым несколькими словами, и тот положил в сумку Феодосия и хлеб, и сыр, и зелень. Потом вынес ещё один горшочек с кашей и тоже поставил в сумку Феодосия.
Я понял, что всё это предназначалось мне.
Глава 25
— Авва Феодосий! А что, тебе не хочется ни каши, ни сыру? — спросил я, когда мы вышли на дорогу, ведущую к пещере.
Феодосий позволил себе притормозить и блеснул глазами в мою сторону:
— Когда вы становитесь достаточно большими, чтобы дотянуться до горшочка с мёдом, вам этого уже не хочется.
Мы немного прошли молча. Авва Феодосий впереди, я сзади. Хорошо, что он не видел моего лица. Губы мои сами по себе разъезжались в улыбке, я приплясывал по камням, и очень, очень хотел запеть. Что-нибудь вроде: «С песней весело шагать по просторам, по просторам, по просторам...»
Я представлял себе, как бы это выглядело посреди египетской пустыни, и мне становилось ещё смешнее. Я даже остановился один раз, повернулся задом наперёд и смеялся, пытаясь не производить громких звуков и зажимая рот рукой.
Хорошо, что меня никто не видел. Подумали бы, наверно, что у чудака «крыша поехала».
Авва Феодосий остановился сам, когда я просмеялся, позволил мне догнать себя. Он улыбался.
— Сорадуюсь с тобой твоему первому причастию, — сказал он.
— Спасибо, авва. Расскажи, как это понимать.
— Причастие есть приобщение Тела и Крови Христовых. Думаю, ты об этом ещё не раз будешь читать. Когда вернёшься к себе. А может, ты уже и не хочешь возвращаться?
Ох, как блеснули глаза моего аввы! А я почему-то не нашёл ответа.
— Ладно, не отвечай. У нас ещё есть время.
— Авва! Я выздоровлю там?
— Ты надеешься?
— Да.
— Дай, Господи... Вернёмся же к причастию. Теперь ты связан с нами. Тесно, как брат. Даже теснее. Мы — части одного Тела. Тела Христова.
Ибо сказано о хлебе: Пришлите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое. И о чаше с вином сказано: Пейте из неё все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов.
— Мне не понятно, авва.
— Все мы члены Тела Христова. Членов много, но тело едино. Голова не может сказать ноге: «Не нужна ты мне». И если один член страдает, всё тело страдает с ним. Господь установил, чтобы не было разделений в теле, а все члены заботились друг о друге. Кто грешит против ближнего, грешит против себя.
— Да, да, но я всё равно не понял! Я только чувствую, что со мной произошло что-то важное.
— Веруют — не разумом.
— Но понять...
— Поймёшь. Духом. Глаза аввы улыбались.
Глава 26
Немного отдохнув, Феодосий принялся плести корзину из прутьев.
— Зачем ты её плетёшь? — спросил я.
— Отнесу в монастырь. Они продадут.
— А я думал, что жители просто так дают вам продукты.
— Ничего на свете не бывает «просто так». Братия держит овец и возделывает огород. Есть и пожертвования, конечно. Иногда люди просят, чтоб монахи молились о них. В болезнях, в невзгодах. Потом благодарят.
— И тебя просят?
— Я грешный человек. Это Великий Антоний мог сразиться с бесами.
— Я думаю, ты слишком скромничаешь.
— Садись, научу тебя плести корзину, — ответил Феодосий.
Авва показывал, я смотрел. Нормальное занятие для человека с высшим образованием (это я о себе).
— А ты учился где-нибудь, авва?
— Ты имеешь в виду мирское мудрование?
— Да.
— Я три года посещал университет в Александрии.
Во как! Корзины...
— Кто были твои родители, Феодосий?
— Зачем ты спрашиваешь об этом? «Просто так»?
— Извини.
— Они были добрые люди. Может, они и заблуждались, но не мне судить их. Мне пристало поступать так, как велит заповедь: «Чти отца твоего и мать, и да продлятся дни твои на земле».
— А вот у меня не получается почитать.
— Жаль. Но, думаю, ты поймёшь и научишься. Проси Бога о помощи.
— А не стыдно ли всё просить да просить?
— Стыдно попрошайничать, особенно у тех, кто сильнее тебя. Стыдно пресмыкаться перед людьми, выпрашивая себе благ. Богу же следует открывать сердце.
— А если я прошу о ерунде?
— Просьбы кошки полны мышей. Потому, что мышей полны мечты кошки.
Больше Феодосий не отвлекался от корзины. Он плёл её с таким вниманием и с таким увлечением, как будто на земле не было более важного и срочного дела.
Я тоже перебирал прутья. Что мне оставалось делать? А на душе было светло. Будто и впрямь ничего важнее не было на земле.
Глава 27
Авва отказался есть вечером. Мне же отделил только немного каши и пресёк взглядом просьбу о добавке.
— Познавай себя, — сказал он вроде бы невпопад. — Где ты будешь молиться? Здесь или на воздухе?
— Ну... на воздухе, — выбрал я.
— Хорошо. Возьми мои чётки и прочти сто Иисусовых молитв.
— Сто? Это много или мало?
— Это сто. Иди, Всевлаад. Прочтёшь — вернёшься.
