с надписью:
«Моя исповедь — прошу вручить моему другу, инженеру Михаилу Роздвянскому. — Иван Кружляк».
Галина Роздвянская достала из конверта пачку листов и начала поспешно читать.
«Заведение для душевнобольных, в день моей смерти.
Друг мой единственный!
Вскоре я перестану существовать. Всего лишь несколько часов отделяют меня от смерти. Враги объявили меня сумасшедшим и упекли сюда, откуда люди либо не возвращаются совсем, либо выходят моральными и физическими калеками. Продолжать и дальше жить здесь невозможно. И днем, и ночью встают перед глазами моя любимая жена и дети, и я понимаю, что ничем не смогу облегчить их участь, будь то здесь или на воле. Эти видения так измучили меня, что я не в силах описать тебе ад, в котором я пребываю.
И в эту, самую трудную минуту жизни я вынужден просить тебя, мой старый, испытанный друг: не откажи несчастному в последней услуге. Я оставляю жену и двух малых деток. Жене, я думаю, и так недолго осталось жить на этом свете, но дети! Одна мысль о них доводит меня до отчаяния! Что с ними станется? С каким клеймом они выйдут в мир? Отец — вор…
Заклинаю тебя всем на свете, всем, что тебе дорого и свято, нашей давней дружбой, твоим семейным счастьем и счастьем твоих детей, если они у тебя есть — друг мой, Михаил, в тебе одна моя надежда! Когда-нибудь, быть может, тебе удастся очистить мою память от постигшего меня позора. Возврати моим детям честное имя! Пусть не стыдятся своего отца! Пусть не винят его в том, что в жизни им придется трудно — виновен не он, а сломившие его злодеи!
Прими же мою исповедь, выслушай меня, несчастного, и поверь мне. Надеюсь, настанет день, когда моя невиновность будет доказана!
В последний раз мы виделись с тобой много лет назад: я тогда поступил ассистентом к профессору Хрущенко, а ты собирался за границу. Позднее переписка наша сошла на нет, а затем я и вовсе потерял тебя из виду. Но недавно я увидел твое имя в одном научном журнале — и сказал себе, что только с тобой я могу поделиться своей тайной, только твое сердце могу тронуть судьбой своих детей.
Я начал работать в лаборатории Хрущенко, помогал профессору в его трудах, а попутно занимался собственными исследованиями. Специальность Хрущенко — как тебе известно — радиоактивность. Вполне понятно, что и я обратился к этому заманчивому полю деятельности. Я надеялся, что узнаю у профессора много нового и под руководством такого виднейшего ученого сумею внести свой вклад в эту область знаний.
Сперва Хрущенко очень обрадовался моему решению. Он все время только и делал, что ходил за мной и излагал свою теорию; за месяц я ознакомился с ней в таких подробностях, какие не дал бы и год чтения книг. Но когда Хрущенко добрался до места, на котором остановился в своих экспериментах, прервались и лекции. Однажды он сказал мне, что наука дошла здесь до последнего рубежа и что за этими Геркулесовыми столбами искать более нечего. Меня очень удивило столь ненаучное высказывание профессора, и я попытался ему возразить. Произошло это впервые, так как прежде я лишь выслушивал его и ни в чем не перечил.
Хрущенко страшно рассердился и дал мне понять, что возражений не потерпит, а если я хочу жить с ним в мире, то должен ему подчиняться. С этого момента наши отношения изменились до неузнаваемости: Хрущенко придирался ко мне, злился и постоянно мне досаждал. Понимая, что упрямством ничего не добьюсь, я старался во всем ему угождать. Я был слишком слабоволен, чтобы противостоять его самодурству, а вдобавок боялся потерять место. Именно тогда заболела моя жена, и хорошие отношения с профессором были для меня очень важны. Об этом я, кажется, в свое время тебе писал.
Занятия в лаборатории мне наскучили. Моя живая мысль рвалась вперед. В воображении начали возникать новые концепции, замыслы, идеи. Мне захотелось поставить ряд собственных экспериментов.
Вначале я боялся профессора, но в конце концов приступил к работе в кабинете ассистентов. Работа шла сперва вяло, после все глаже; но все-таки она была лихорадочной, прерывистой. Я не мог, как другие ассистенты, позволить себе открыто проводить опыты в свободные от обязательных занятий часы. Приходилось скрываться и тайком, под бдительным оком профессора, раздобывать необходимые приборы. И тогда я решился сказать Хрущенко, что стою на пороге важного открытия и прошу разрешения работать в его лаборатории.
Хрущенко лукаво улыбнулся и принялся выпытывать у меня подробности моей теории, которую я описал ему в общих чертах. Он сделал несколько иронических замечаний и наконец согласился, но по его словам я понял, что этот поступок мне дорого обойдется.
Предметом моих трудов была «теория радиоцеллюлозы [18]», получившая известность после того, как о ней написал профессор Хрущенко. Но написанное Хрущенко — вовсе не моя теория. Его изложение прервано на середине и настолько сумбурно, что в нем потерялась моя главная мысль: бесплатное получение неисчислимо больших объемов солнечной энергии! Статья Хрущенко описывала только начало длинной серии проделанных мною опытов. Я распределил их на много лет вперед и собирался посвятить им всю свою жизнь. Судьба распорядилась иначе…
Рассказываю дальше. Я получил возможность работать, не оглядываясь по сторонам — и работал так, как только может работать молодой, энергичный человек, горящий святым огнем великого дела. Каждую свободную минуту я посвящал своим экспериментам и ежедневно, пусть ненамного, продвигался вперед. Я чувствовал себя безгранично счастливым, особенно после того, как в течение нескольких месяцев мне удалось завершить первую серию опытов. Я начал готовить к печати первую статью.
В те дни Хрущенко снова переменился и вдруг сделался со мной сладким, как патока. Сперва я вел себя очень осторожно, но природное добродушие победило, и я забыл, что мне следует его опасаться. Профессор не раз расспрашивал меня о моей работе. Конечно же, я рассказывал ему больше, чем следовало бы, а Хрущенко выслушивал и уходил с очень довольным видом.
Однажды я обнаружил в лаборатории настоящий разгром. Кто-то залез в ящик моего стола, где я держал заметки о
