всю ночь, и результат поразил меня, как гром с ясного неба: недоставало значительного количества золота… Я понял, что Бовдур обокрал меня, когда я говорил по телефону!
Я был близок к безумию. Что мне оставалось делать? Я всегда был беспомощен в практических делах и теперь избрал худший путь, на который только мог ступить. Я не мог признаться, что допустил кражу золота, и должен был любой ценой залатать эту дыру. Но как? Куда обратиться? У кого просить совета? Я отчаянно искал выхода, никому не рассказывая о случившемся — даже жене я не сказал ни слова. Ко всему, от горя я стал неосторожен и перестал посещать по вечерам профессора, чем привлек к себе внимание. Связь между бегством Бовдура и моим смятением трудно было не заметить.
А тем временем месяц подходил к концу и приближался срок очередной ревизии. В смертельной тревоге я пошел к Хрущенко и рассказал ему все. Со слезами на глазах я молил его о спасении и клялся в своей невиновности. Профессор, услышав мои слова, побледнел и задрожал, а после накинулся на меня, будто готов был убить. Он обвинил меня в сговоре с Бовдуром: мол, мы вместе растратили золото, только Бовдур оказался умнее, бросил меня и вовремя сбежал, а мне придется отвечать за двоих. К тому же, я покрыл таким позором седую голову профессора, наш университет и все ученое сословие, что любого наказания для меня будет мало.
Через час состоялась ревизия. Не успел председатель ревизионной комиссии подписать со мной протокол, как явилась полиция, и меня отвезли в холодную…
Ах, друг мой, что я пережил в те первые дни в тюрьме — никаким пером не описать… Нет сил рассказывать о первом тюремном свидании с женой…
Мой защитник, Яковленко, сделал все, что мог, для моего спасения. Но выхода не было: мне грозило длительное заключение с лишением всех прав и клеймом вора на мне и моих детях…
Однако незадолго до суда меня посетил — кто бы ты думал? Хрущенко! Он выразил мне свое сочувствие и сказал, что может вытащить меня из тюрьмы и избавить от суда, поскольку надежды на оправдательный приговор нет никакой. И предложил мне дорогу к спасению — желтый дом! У него, — пояснил Хрущенко, — есть друг, профессор психиатрии, который признает меня душевнобольным, так что до суда даже не дойдет. В сумасшедшем доме я пробуду недолго; постепенно мое дело забудется, и тогда при помощи того же психиатра он освободит меня и предоставит возможность уехать далеко, на Зеленый Клин [19], где я смогу найти занятие себе по душе.
Сперва я испугался и попросил у Хрущенко несколько дней на размышление. Он ничуть не возражал, только предостерег, что я не должен обмолвиться ни словом ни жене, ни адвокату. Я обещал молчать.
Я долго не мог решиться, но в конце концов принял предложение. Этот страшный человек играл со мной, как с механической куклой! Но тогда я видел в нем своего спасителя и превозносил его доброту и заботу о моей семье. Представь себе, Михаил, я упал перед ним на колени и со слезами благодарил его за спасение!
Жену и детей я видел после этого один-единственный раз. По ходатайству Хрущенко они смогли провести почти целый день у меня в камере. Я рассказал им, что появилась надежда на освобождение, но, помня предостережения Хрущенко, не стал раскрывать никаких подробностей. Прощаясь, мы плакали от радости: скоро мы все снова будем вместе, на свободе.
На следующий день я оказался в сумасшедшем доме. Директор, приятель Хрущенко, знал обо всем и не терзал меня расспросами, ограничившись формальностями. Однажды меня вновь посетил Хрущенко и сказал, что дело мое в суде уже закрыто, а общественное мнение изменилось и склоняется на мою сторону. С тех пор я больше не видел никого из старых знакомых.
Сразу после этого визита меня повезли куда-то далеко: ночью перевезли в закрытой машине на железнодорожный вокзал, там посадили в вагон — и я поехал неведомо куда. К вечеру очутился здесь, где мне суждено распрощаться с жизнью.
Вначале мне думалось, что здешнее “гигиеническое” существование вернет мне душевное спокойствие, и все было бы хорошо, не будь моего окружения, сотен товарищей по несчастью, попадавшихся мне на каждом шагу, с их безумными выдумками и маниями. Я с нетерпением ждал освобождения. Однажды я заговорил об этом с одним из врачей — и его ответ раскрыл мне всю правду. Меня навеки упекли сюда как неизлечимого и опасного больного, который время от времени впадает в буйство… Моя судьба была решена…
У меня начались приступы тоски. Однако, стараясь убедить врачей в безосновательности моего диагноза, я вел себя примерно и ничем не выдавал свое угнетенное состояние. Даже смотрители стали поговаривать, что мне здесь не место.
Начальником отделения, куда меня поместили, был молодой врач. Мы с ним не раз беседовали, и наши отношения становились все более дружескими. Он вел себя со мной участливо, и во мне зародилась искра надежды.
Как-то я попросил у него книг. Он с радостью согласился удовлетворить мою просьбу и с тех пор стал приносить мне много новинок научной литературы. По целым дням я читал, а в свободные минуты дискутировал с ним.
Больше всего меня интересовали научные журналы. Мой новый приятель так привязался ко мне, что за свой счет выписал наш “Химический сборник”. Как я обрадовался, когда впервые взял его в руки! Кажется, никогда в жизни я не читал ничего так внимательно, как эти тетради “Сборника”! И в один прекрасный день, просматривая свежий выпуск журнала, я увидел изложение своей “теории радиоцеллюлозы”, подписанное автором открытия — Хрущенко.
В один миг я понял все. Понял, куда исчезли мои бумаги, почему профессор устроил меня приглядывать за золотом, зачем оставлял меня наедине с Бовдуром и откуда нашел в себе столько милосердия, что вызвался спасти меня от суда, а мою семью от голодной смерти! Он желал избавиться от опасного свидетеля, который мог разоблачить его незаслуженную славу, и придумал весь этот дьявольский план, чтобы навсегда запереть меня здесь!
Я утратил власть над собой, забыл о всякой осторожности и начал биться и кричать. Дежурный врач был поражен моим поведением. Когда я воскликнул, что Хрущенко украл мой труд, и произнес злосчастное слово “радиоцеллюлоза”, он принялся меня успокаивать, а сам тем временем подмигнул смотрителям. Так я оказался в смирительной рубашке и минуту спустя был уже в отделении буйнопомешанных. Три дня
