Спустя два дня меня вызвали в районное отделение милиции. За широченным столом, отражаясь в его пустой полированной поверхности, сидел маленький человечек с высоким сморщенным лбом. Поглядевши в повестку, он устремил взор в потолок, вычисляя в уме, по какому я делу.
— Вам известно, что ваш приятель тунеядец? — Он перевел глаза на меня и сморщил лоб еще более.
— Он не тунеядец! — Я постарался вложить в ответ как можно больше солидности.
— Значит, известно… — сказал он спокойно, и лоб его на мгновение разгладился, — он сейчас в лечебнице, нервы, — он постучал пальцем себе в висок, — через пару дней выйдет. Он должен устроиться на работу, и на первый раз мы поможем. Скажите, где ему лучше работать?
Вопрос был нелегкий. В голове у меня целый день вертелась нелепая фраза, и я решил принять ее за наитие свыше:
— Он был бы хорошим садовником.
— Садовником?.. — Лоб его сморщился до невозможности. — Гм… наверное, тоже диплом нужен… Вот рабочим по саду, я думаю, можно. — Он снял телефонную трубку и набрал номер. Переговорив с кем-то вполголоса, он глянул на меня удивленно, словно недоумевая, почему я до сих пор не исчез, и коротко бросил:
— Вы свободны. — Он потянулся было опять к телефону, но, задумавшись на секунду, привстал на своем высоком стульчике и протянул через стол руку: — Благодарю вас!
Наше рукопожатие торжественно отразилось в зеркальной полировке стола.
Я с нетерпением ждал появления Сашки, не зная, одобрит ли он мою идею. Он отнесся к ней благосклонно:
— Ты это ловко сообразил, я бы вряд ли додумался.
Сашку определили в большой парк около стадиона. Он хорошо управлялся с кустами и деревьями и, несмотря на отсутствие каких бы то ни было дипломов и аттестатов, скоро был возведен в чин садовника и получил в заведование обширный, изрядно запущенный угол парка, даже с действующим пивным ларьком.
Я люблю бывать у него и, пока он складывает в свою сторожку лопаты и грабли, смотреть, как замысловатые тени кустов разбегаются по красным песчаным дорожкам.
От Жанны какое-то время приходили редкие письма, потом они прекратились. Ее рисунок я подарил Сашке, и он повесил его на дощатой стене в сторожке, — сидят на карнизе странные черные птицы и смотрят вниз, на человеческую фигурку, идущую по канату над площадью.
В Петербурге зимой бывает, что с вечера, еще в сумерки, стихнет ветер и пойдет снег, и вот уж покрыты им и трамвайные рельсы, и светофоры, и брошенные на улицах автомобили, и всякие железные трубы, наваленные зачем-то у подворотен; он же все сыплет и сыплет — а потом вдруг небо очистится и ударит мороз, и тогда на короткое время старому городу вспоминается юность. Это час, когда город тешит себя миражами, морочит прохожих призраками и выпускает на волю оборотней. В этот час благоразумные люди занавешивают шторами окна и запирают двери на крюк, а меня неудержимо тянет наружу.
Вот приметы этого часа: безветрие, желтый туман и морозная дымка. Серый камень затаился под инеем и мерцает желтыми искрами, и над трубами примерз лунный серп. Туман гасит глаза домов, а мороз съедает все звуки. Лишь скрип собственных каблуков по снегу повторяет без устали: берегись… берегись… берегись…
Я давно уж брожу по городу, не встречая знакомых улиц, и забыл, где мой дом, и нет у меня имени — я готов к встрече с призраками.
Вымерзло кругом все живое. Нет прохожих и нет звуков. Только рядом, из переулка, тихий электрический треск.
Из-за дома выныривает трамвай и бесшумно плывет ко мне.
Странно, здесь же не было рельсов… впрочем, что мне за дело…
Неприятнее вот что: он похож на большую акулу. Серебрится мерзлая кожа, светится желтым бок, над спинным плавником полыхают лиловые искры. А внутри — пассажиры, добыча: рыба их переваривает.
Тормозит акула, охотится, не сыта еще, значит, съест сейчас и меня. Убежать бы от нее в подворотню — да как-то неловко. Стою и делаю вид, что все это меня не касается.
Говорят, они сначала переворачиваются: едят спиной вниз. Эта — нет. Тормозит, открывает пасть, ждет.
Я вхожу и сажусь.
Хлопает дверью акула, плывет сквозь темные улицы, сыплет искры, молотит хвостом.
Пассажиры у мерзлых стекол горбятся, моргают глазами. Усыпляет их акула, укачивает, переваривает добычу. Растворяются в желтом тумане подневольные сонные лица.
Хоть бы кто-нибудь взглянул на меня — неужели и я растворяюсь?
Нет, уверен, что нет. И твердо решаю: никогда, никогда, что бы со мной ни случилось, сколько лет бы мне ни исполнилось, никогда у меня не будет такого покорного лица и такого вялого взгляда.
Опять остановка, и снова открывается зубастая пасть. Еще один тусклый взгляд, еще унылая тень.
Ты ослеп, наверное, мальчик? Или начал уже растворяться? Погляди на нее еще раз.
Да, я ослеп! Разве можно так ошибаться? Не унылая и не тень!
Входит девушка — нет, входит ангел, видение из блаженного сна.
Совершается чудо: она садится напротив, лицом ко мне.
Но нельзя же так на нее глазеть, это может ее обидеть. Я пытаюсь отвести глаза в сторону, но они не желают слушаться. Паутинка досады омрачает ее лицо. Умоляю, прости мне невольное нахальство.
Очень глупо я, наверное, выгляжу — настолько, что она улыбается. Так легко, чуть заметно, и это счастье, помилование. Как же она добра.
И трамвай-акула добреет — начинает выпускать пленников, и они по одному разбегаются. На меня нападает страх — скоро ведь и она выйдет.
Как же быть? Который час, девушка? Или — разрешите вас проводить? Такие интересные и совсем одни?.. Разве можно к ангелу — с пошлостями.
Мы уже на окраине где-то, может и за городом. Две старушки, одинаково сгорбленные, направляются к выходу, и акула их выплевывает в сугроб.
Мы вдвоем. Она смотрит приветливо, но и с жалостью и все так же легко улыбается. Да нет, я сошел с ума. Она смотрит мимо меня, улыбается собственным мыслям.
Вот он, страшный момент. Она поднимается. Пойти вслед за ней? Разве можно преследовать ангела?
Она подходит ко мне. Останавливается. Глаза смотрят грустно и ласково.
— Нам пора выходить.
Прорезь бритвой в сознании, на мгновение — неспокойно и больно. Почему так уверенно, без тени смущения, обращается ко мне, незнакомому? Тон почти деловой, бесстыдный, будто она на работе. Так, наверное, говорят проститутки. (О, дурак, да ты разве их видел?) Чушь. Она совершенно неопытна, уж настолько-то я понимаю. Может, это ее врожденное или, хуже того, — тайное свойство всех женщин?
