— Спи, не стесняйся. Игра отнимает все силы. Дядюшка толкует не зря о юной горячей крови.
Вижу близко ее глаза и в них вижу жалость. Хочу спросить: почему? Но на это уже нет сил…
Просыпаюсь от радости: ощущаю тепло ее пальцев губами. Голос строгий, но в нем слышу улыбку:
— Поднимайся, давно уже день! Ты проспишь все на свете, в том числе и меня.
— Тебя — ни за что. — Прижимаюсь к ее ладони щекой. А в памяти спряталась тень, копошится где-то соринка. — На что ты вчера рассердилась?
Взгляд веселый, но губы упрямо поджаты.
— Не скажу.
Я тяну ее за руку, она же со смехом старается не упасть на меня. Кажется, я догадался.
— Слушай: я сделал что-то не так, а ты не хочешь сказать из-за каких-то правил?
Отводит глаза.
Обнимаю за плечи и пытаюсь заглянуть ей в лицо — отворачивается, смеется, смотрит вверх или в сторону, и никак не поймать ее взгляд. Внезапно она наклоняется, быстро, как будто клюнув, целует меня и убегает прочь. Издалека, из-за двери, радостный голос:
— Вставай!
Мы на улице. Солнце и снег. Разноцветно сияют сосульки. Бродим по пустырям, по дворам, перепрыгиваем канавы, даже лезем через забор поглазеть на старую церковь. О чем-то важном молчим, болтаем — о пустяках и чему-то все время смеемся, знакомимся с бродячими кошками, лижем сосульки — одним словом, вдвоем принимаем во владение город и во всякую мелочь вникаем вместе, не разнимая рук. Даже пульс у нас и тот одинаков, это мы проверяли вполне серьезно.
Нам навстречу — гигантская серая глыба, бетон и стекло: кино. Входим в фойе. По воздуху летают большие рыбы, акулы из прозрачного пластика, в брюхе у каждой — сиденья, и в обнимку катаются парочки. Акулы взмывают, пикируют, делают мертвые петли, и девицы от страха визжат, а парни хохочут.
Я присматриваюсь к акулам. Что-то в них мне не нравится. Вроде бы — просто игрушки, наподобие больших воздушных шаров, и люди выходят из брюха довольные и невредимые. Но есть в них коварная акулья повадка, что-то от настоящей, живой и опасной акулы, и я продолжаю присматриваться. Вот одна из них отбилась от стаи, как мне кажется исподтишка, и кружит под потолком, пишет восьмерки между колоннами из бетона, а потом воровато плывет в дальний и темный угол, туда, где ее не видит старушка в сером халате — акулья надсмотрщица. Вижу — парочка в брюхе акулы становится все бледнее, стирается окраска одежды, и оба становятся вдруг прозрачными: акула переварила добычу. Лениво и сыто она возвращается и ложится как ни в чем не бывало у стойки буфета на пол, и еще разевает пасть, будто люди только что вышли. Подходит старушка со шваброй, подметает в полиэтиленовом брюхе и выбрасывает, ворча, две шапки:
— До чего народ непутевый… выпимши приходят с утра.
Наша очередь, и я не знаю, что делать. Объявить, что она только что съела двоих пассажиров? Не поверят, поднимут на смех…
Я оглядываю придирчиво пасть и пальцами пробую зубы:
— Нам не нравится эта, зубы плохо наточены… Пожалуйста, дайте другую.
И акулья надсмотрщица, вместо того чтоб ругаться, молчит, ухмыляется странно и ведет нас к другой, такой же лоснящейся твари. Нажимает у основания челюсти железный рычаг, и пасть открывается.
Ну и тварь нам досталась — носится, будто сошла с ума, тычется в стены и по-хамски толкает товарок. В брюхе тесно настолько, что можно сидеть, лишь держа друг друга в объятиях, — видно, в этом и есть смысл забавы. Мы не визжим, однако без причины смеемся и начинаем неожиданно целоваться. Я совсем уже забыл свои страхи, но внезапно ее щеки бледнеют, меркнут глаза, и губы теряют цвет. Я ее прижимаю к себе, но лицо растворяется в воздухе, и волосы, и одежда, и вот уже мои руки обнимают бессмысленно пустоту.
Я мечусь по кабине в бешенстве, что-то кричу, молочу кулаками, ногами в упругую кожу акулы, я готов ее рвать зубами в первобытной звериной злобе, но натянутая синтетическая пленка совершенно неуязвима. Проклятая тварь — должно же быть, наконец, у нее что-то, что можно было бы поломать! Под сиденьем нащупываю какие-то провода и рву их с остервенением. Акула перестает извиваться и застывает на месте, переворачивается вверх брюхом, плавно опускается на пол и опадает, как сдувшийся шарик.
Копошусь в полиэтиленовых складках, стараюсь из-под них выбраться, рядом копошится кто-то еще. Неужели это она? Я боюсь уже верить своим ощущениям, но мы сталкиваемся нос к носу. Она шепчет сердито и быстро:
— Что ты наделал? Нам может за это влететь!
Выбираемся на свободу.
— Подожди меня здесь, попробуем отделаться штрафом. — Она достает кошелек и скрывается в двери с табличкой «Администратор».
Я присаживаюсь на ограду бассейна, где плавают золотые рыбки, хочу отдышаться.
Приходит акулья надсмотрщица — то-то крику будет сейчас! Но старушка глядит равнодушно, берет дохлую акулу за челюсть и оттаскивает к стене.
За спиной заливистый свист. Вскакиваю от неожиданности — передо мной полукругом публика, показывают на меня и хохочут. А из бассейна лезет осьминог в зеленой фуражке, вращает глазами-блюдцами и дует в милицейский свисток.
С потолка хрипит радио: работник безопасности, срочно к аттракциону «Поймай браконьера»!
Глазами ищу, куда спрятаться. Наконец-то — вот и она.
— Идем-ка скорее отсюда, пока ты еще чего-нибудь не натворил.
На улице вечер, темно. Сворачиваем в глухой переулок, выжидаем — нас не преследуют. Ее разбирает смех, и она нисколько не сердится. Поправляет мне шарф:
— Ты дикарь, с тобой нужно жить на необитаемом острове.
Приближается время Игры. Снова желтый туман, снова громкое тиканье, будто кто-то проворный в пустом тазу отбивает палкой секунды. Вокруг карты, в тумане, плавают желтые пятна. Их пять: клювоносый, однорукий старик, перекормленный мальчик, старуха-сова и еще молодой человек в черном, присыпанном пылью костюме — он не родственник, приживал. Ему кий не дают, но зато он в огромную лупу высматривает что-то на карте и доносит потом клювоносому на ухо.
Определенно: Игра неприятна. С виду все безобидно — подумаешь, старички развлекаются, — но внутри комариный голосишко зудит: внимание, опасность, опасность! Начинает мерещиться: а вдруг эта забава под абажуром из бисера отзывается кому-то и где-то настоящий бедой?
Кий не беру и голосом изображаю важность:
— Ход пропускаю.
Заминка, и хмурый ответ:
— Ваше право, счастливчик.
У старухи забота — с ее фигурой беда. Летучий мышонок с серыми ослиными ушками, он лежит на боку, и красотка ему под стать, с горбом и вислой губой, закапывает его в песок и еще успевает лупить перепончатым крылом по ушам. Старуха передвигает своего любимца кием, бормоча что-то ласковое, — и вот уже все изменилось: обе химеры дружно засыпают песком одно из серых пятен, оттуда разбегаются крохотные черные мураши, но химеры сгребают их Лапками, возвращают назад и закапывают окончательно.
