Он остановился на площадке, к которой сходились лестничные плечи.
Из-за навешанных на него артефактов Нагиб светился, как маяк в гавани, но сам внушительностью похвастать не мог. Обрюзглое лицо говорило, что он не чужд пожрать (решительно осуждаю). Пухлые руки, унизанные перстнями, напоминали сосиски. Толстые щёки, низкий лоб, ниточки бровей — всё кричало о том, что мой будущий партнёр был той ещё мразью.
К тому же он кое-кого напоминал.
— А не родственник ли ты одному жирдяю, банду которого я вырезал в Петергофе? — поинтересовался я. Сходство у них определённо имелось.
Нагиб окаменел.
— Так это ты убил Прогиба! — завопил он, и рожа у него в этот момент здорово походила на свиную.
— Матушка ваша ни фантазией, ни разнообразием заготовок не отличалась, — заметил я. В следующий миг вокруг меня разразилась ледяная буря. Тонкие иглы стремились прорваться ко мне, но я отводил их от себя закрученными потоками воздуха.
В очередной раз глас разума был заглушен жаждой мести. История старая, как сам мир.
Я раскалил побрякушки на Нагибе докрасна. Он тонко завизжал, упав и скатившись по лестнице мне под ноги. От роскошного ковра потянулись первые дымные завитки.
Я присел около вопящей туши, которая пыталась сорвать с себя артефакты. К несчастью, они успели прикипеть к плоти и снимались только с кусками кожи.
Волей я заставил воздух сдавить его челюсть. Нагиб протестующе замычал, но орать больше не мог — и правильно.
Когда человек кричит, боль немного притупляется. Разве заслуживал Нагиб снисхождения? Разве не был я героем за то, что остановил его злодейства?
Люди, подобные Нагибу, не появляются из ниоткуда. Их толкает желание возвыситься, почувствовать власть над другими. Само общество, формируя социальную иерархию, порождает Нагибов. Обезьяний цикл превосходства за счёт чужих унижений создал бесчисленные цивилизации смертных.
Кто-то должен страдать, чтобы другой чувствовал себя лучше.
Так почему бы не пострадать Нагибу, чтобы себя почувствовал лучше я?
Владелец особняка забился в предсмертных муках. На губах его выступила пена, глаза закатились. Один лишь раскалённый металл такого эффекта бы не дал. Тут постаралась воздушная удавка, сдавившая толстяку шею.
Мерзкий запах палёной плоти смешался с вонью дерьма. Нагиб обделался.
— Поживу, пожалуй, без магопия, — задумчиво произнёс я, собирая эмоции толстяка, — Неохота вести дела с засранцами.
Виктория будет спасена.
В мире станет чуть меньше плохих людей.
Я восстановлюсь от последствий обмана Ткачей.
Во имя этих целей и умер Нагиб.
Глава 26
Обратно я возвращался в приподнятом настроении. Отпечаток Ткачей практически перестал беспокоить меня — я говорю, естественно, о ментальной его части, которая повредила демоническую сущность. Порча эльфийской шкурки относилась к покушению на имущество и не была столь тяжким преступлением, как нападение на мою суть.
Тем не менее Изнанка заплатит и за это. Как — я пока не знал. Но когда-нибудь её обитатели ответят за свои фокусы.
Добравшись до будки, я заметил валявшуюся в траве отрубленную кисть. Её очертания напомнили о крабах — как давно я не видел живого краба! Их нитевидные глазки, непропорциональные клешни, привычка пятиться боком — всё это напоминало о нелепости смертного плана и произрастающих из неё возможностях.
Если эволюция допустила появление крабов, пути её воистину безграничны и беспорядочны. Но беспорядочность эта устойчива и стремится к самоподдерживаемости, в отличие от первозданного хаоса Эфирия, где любой намёк на устойчивость тает, едва перестаёшь поддерживать её.
Разве этот мир не прекрасен?
Кисть вспыхнула, сгорая без следа за считанные мгновения. Я взял на себя труд прибраться и вычистил из особняка и прилегающих к нему земель последствия своего визита. Всё верно, господин судья: банда Нагиба в полном составе отправилась в отпуск на другой конец земного шара!
Встретила меня сестра. На лице её были написаны недовольство и подозрительность, но куда сильнее от неё исходило облегчение. Ему она, впрочем, выхода не давала.
— Они живы? Хоть кто-то?
Я пожал плечами, не вдаваясь в подробности, кого именно она имела в виду. Я видел, как по лужайке пробегал заяц. Это считалось?
— Так я и думала, — выдохнула она и покачала головой, — Память ведь не единственная плата? Тебе надо убивать, чтобы расплачиваться за… новые способности? Запределье не выпустит тебя из своей хватки, пока не сломает. Оно будет требовать больше и больше. Пойми это.
Её слова заставили меня задуматься. Как можно преподнести случившееся с наибольшей выгодой для себя? Брат-дурак, который отдаёт память в обмен на могущество — это одно, но брат-маньяк, который крошит толпы разумных (пусть это всего лишь люди) — это величина совсем другого уровня. Хотел ли я, чтобы Лютиэна боялась меня? Что мне это даст? Стоило ли душевное равновесие эрзац-вещи отказа от таких прогулок?
Ведь я, в общем-то, не желал, чтобы всё закончилось именно так. Если бы не обман Ткачей, заставивших меня спасти вазу, я бы не разозлился. А если бы Лютиэна была рядом со мной, я бы сохранил самообладание, которым всегда гордился. Ведь, в отличие от других демонов, я ратовал за милосердие и не разбрасывался жизнями смертных зря.
— У меня был определённый долг, — сказал я и шагнул к Лютиэне. Она скрестила руки на груди, хоть и не отстранилась — верный знак сомнений и тревожности. Пусть она рада, что я жив и здоров, долго ли это продлится, если я продолжу выставлять себя зверем? — Но я выплатил его. Я контролирую себя и выбрал те… цели, горевать по которым не будет никто.
На этот счёт имелись сомнения. Даже у конченых выродков могли быть любящие семьи и хорошие друзья. Но порой недомолвки были настоящим золотом.
— Я не стал монстром и не стану, поверь. Всё закончилось тут. И уж тем более ни один паршивый дьявол не прикажет мне навредить кому-то значимому для меня. Я никогда не наврежу тебе, Люти. Правда. Я не смогу.
Проще заставить меня отгрызть себе предплечье, чем по-настоящему навредить вещи. А ведь для первого нужно быть акробатом.
— Это были всего лишь люди. Плохие люди. Они получили по заслугам, а я освободился от долга.
— Хорошо, если так, — слабо улыбнулась эльфийка.
В ней ещё тлело сомнение, и, не сдержавшись, я впитал его. Коснулся ладони сестры, и она не отдёрнула её. Слегка сжал, ощущая тёплую нежность её кожи. Сестра позволила касанию прожить немного и убрала руку.
— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.
— Разумеется. А где остальные?
— Прячутся в лесу. Я убедила их, что выходить всем разом на дорогу может быть небезопасно. Но раз ты здесь, время подавать сигнал.
Эльфийка прижала пальцы к губам и засвистела, весьма убедительно подражая какой-то птице.
— А они поймут, что это именно ты, а не простое чириканье?
— Чириканье? Это призывная песнь бурой дроздовой тимелии. Они не водятся в этих краях. Я заранее предупредила, что ждать надо именно её трели.
Казалось, сестру слегка обидело неверие в её силы.
— Дроздовая тимелия, — глубокомысленно повторил я, соображая, кто из моих спутников мог разбираться в тонкостях птичьего языка. По всем прикидкам выходило, что никто, кроме Лютиэны. Наверное, Пётр ошарашенно дёрнул головой, когда сестра сказала про тимелию, а та приняла это за согласие.
Спустя пару минут раздражённого топтания на месте эльфийка повторила сигнал. Ему вторили шелест листьев на ветру и настоящие птичьи песни в отдалении, но долгожданного топота всё не было. Щёки Лютиэны окрасились слабым румянцем.
— Не понимаю, — пробормотала она, — я перепутала бурую и бронзовую? Да нет. Почему они не идут?
Скорее всего, сестра всё делала верно. И, скорее всего, ни Пётр, ни остальные не могли отличить щебет бурой дроздовой тимелии от воробьиного чириканья, которым полнился лес.
