А затем Петя снова стал самим собой.
— Значит, ты появился в моей жизни только потому, что я умираю? — спросила Эльвира.
— Нет, — улыбнулся Петя. — Вообще-то, это секрет, но… — наклонившись к Эльвире, он прошептал ей на ухо. — Я знаю, как можно обмануть смерть. Кому это знать, как не мне? И я обещаю тебе, что ты будешь жить. Я это устрою. Ты веришь мне?
Эльвира какое-то время удивленно смотрела на своего возлюбленного, неожиданно представшего перед ней в новой роли — в роли Всемогущего Костлявчика С Косой.
Затем она кивнула и сказала:
— Верю!
— Тогда пойдем со мной, — сказал Смерть и протянул ей руку.
Взявшись за руки, они начали растворяться в облаке серого тумана. В палату вбежали врач и медсестра — и застыли от удивления. Заметив их, Петя ухмыльнулся. Этакий вечно ухмыляющийся скелет. Секунду спустя палату заполнил серый туман. А когда он рассеялся, Эльвира и Петя исчезли.
Машину Шурик оставил в ашраме Гималайского. Надо было съездить домой и заняться, наконец, химикатами для машины времени — посылка пришла вчера. Прогулявшись по лесу, наш герой вышел к шоссе. Втиснулся в автобус, идущий в Москву, привалился к пластмассовому поручню. Он дремал, стоя всю дорогу до станции метро «Речной вокзал».
Выйдя из автобуса, Повелитель Травы побрел к метро. Над Москвой лениво проплывали тучи. «А тучи как люди»… У автобусной остановки строили какой-то новый торговый центр. Люди спешили по своим делам — между остановкой автобусов и выходом из метро разрозненный людской поток сгущался до своей максимальной плотности. Естественно, что в этом оживленном месте стихийно возник рыночек.
Шурик подошел к палатке торговца книгами. Поморщился, увидев на прилавке шеренгу «исторических романов»: «Акт между Гитлером и Сталиным», «Кто имел Берию», «Размеры членов ЦК». Эти педерастические фантазии историков были разбавлены другой сэмовской лажей — новым русским фэнтези на тему «Руби хазарских тварей», «Казаки режут хачей», «Скинхеды в Киевской Руси»…
Почувствовав, что его сейчас стошнит, Шурик подошел к ларьку с газетами. Ну, вот — уже что-то приличное. Мужские журналы с полуобнаженными женскими телами на обложке — как гласит древняя мудрость, «никакая нагота так не соблазнительна, как полуприкрытая». Правда, чужой голос в сознании Шурика тут же проснулся и заорал: «По мнению дарвинистов, единственное отличие человека от обезьяны в том, что человек мастурбирует, а обезьяна — нет!»
— Да заткнись ты, — тихо пробормотал Шурик, продолжая разглядывать витрину.
Увидев журнал с Алисой Гребенщиковой и слоганом «БГ ей судья» на обложке, обкуренный маг хохотнул. «И кто бы мог подумать в восьмидесятые, что станет с БГ», — подумал Шурик и лениво побрел к метро.
Чтобы не смотреть на прилавки, наш герой поднял глаза к небу. И увидел девятиэтажку из светло-оранжевого кирпича. Дом этот явно был построен еще в советские времена — и если бы его стены могли говорить, они бы рассказали много интересных историй о том, как здесь когда-то была самая окраина Москвы, тихий район, утопающий в зелени, а затем наступила перестройка, у метро стихийно возник рынок, по Ленинградке стали пролетать джипы «новых русских»… И, наконец, эпоху тотального насилия сменила эпоха тотального равнодушия. Ленинградское шоссе превратилось в сплошную пробку, рынок превратился в торговый центр, красивый, но чужой, как жук в муравейнике.
А метро… Спустившись в подземку, Шурик увидел длинную очередь к кассе и порадовался, что у него единый проездной билет. Этот вход на станцию был устроен так, что опытные «зайцы», пользуясь прикрытием толпы, без труда проскакивали сквозь решетку ограждения на лестницу, ведущую от турникетов вниз к путям. Шурик только улыбнулся, глядя на очередного «зайца», демонстрирующего чудеса акробатики.
Удобно устроившись в вагоне метро, наш герой снова задремал. Сквозь стук колес ему привиделось, будто он сидит на лавочке на Пушкинской площади, и вся его боль и печаль растворяется, как капля чернил в стакане вина.
— Осторожно, двери закрываются, следующая станция — Маяковская! — при этих словах Шурик проснулся. И решил выйти на Пушкинской, раз уж приснилось.
Правда, все лавочки у памятника Пушкину были заняты. По площади слонялись парочки влюбленных, иногда появлялись какие-то туристы, фотографировали дедушку Пушкина, воздвигшего себе нерукотворный памятник.
Наконец, место на скамейке освободилось, и Шурик поспешил сесть. Его накрыло облаком сигаретного дыма — рядом сидел мужичок, похожий на древнесоветского агронома. Попыхивая сигаретой «Мальборо», агроном читал газету на английском языке. Затем достал телефон и что-то забормотал с американским акцентом.
«Наверно, техасец», — подумал Шурик.
Вообще, обкуренный маг часто видел в Москве американцев и все больше удивлялся — среднестатистические граждане США нисколько не походили на героев американских фильмов. Бог с ними, с этими Сталлоне и Ван-Даммом! Гуляющие по Москве американцы не были похожи даже на каких-нибудь клерков, появлявшихся в эпизодах малобюджетных комедий…
Например, тот америкос, что сидел сейчас рядом с Шуриком, напоминал советского агронома не только деревенской физиономией и прической «а-ля мужик», но и одет был чисто по-советски — рубашка в бело-коричневую клетку, невзрачные серые брюки…
Вот и думай тут о взаимовлиянии двух сверхдержав…
Ментальная битва на Тверском бульваре
Американец сложил газету, встал и направился к метро. Шурик откинулся на скамейку и ушел глубоко в себя — как во сне. Навалилась печаль и зеленая тоска. Открыв глаза, Шурик увидел снующие взад-вперед любовные парочки и почувствовал к ним огромную ненависть.
«Они тут, понимаешь, играют в любовь, — кричал голос дяди Сэма в голове обкуренного мага. — А я всегда один. И всегда буду один. А ты такой же, как я. Ты одиночка, и ты всегда будешь один, никогда… никогда… никогда… Как же я их всех ненавижу! И как мне горько быть одному!»
Почувствовав, что больше не может слушать эти маразматические монологи, Шурик встал со скамейки. Нырнул в переход, вышел на Тверской бульвар и побрел к Никитским воротам.
На бульваре гремела музыка: «А любовь в тебе и во мне, как опиум! Ум! Ум! УМ!!!» Шурик чуть не рассмеялся, пробившись сквозь придавившую его подушку отчаяния.
«Опиум — это ум, — мысленно смеялся наш герой. — Религия — опиум для народа. Нет, ум — гораздо более сильный опиум!»
На бульваре влюбленных парочек было даже больше, чем на площади. Шурик никогда раньше не обращал на них внимания — ну, тусуется молодежь и тусуется. Но дяде Сэму вид счастливых молодых людей вставал поперек горла. И Шурик заставлял его смотреть — точно так же, как недавно дядя Сэм заставлял Шурика смотреть на фашистские гомосексуальные оргии.
«Теперь тебе будет плохо, Сэм! — мысленно злорадствовал Шурик. — Смотри, сцука, смотри!»
Печаль и отчаяние вцепились изнутри в горло Шурика и начали душить его. Дойдя до конца бульвара, Повелитель Травы присел на лавочку и стал смотреть на людей. Рядом с ним уселись парень с девушкой. Парень достал из сумки книгу, Шурик краем глаза рассмотрел на обложке имя Роджера Желязны.
— Это интересно? — спросила девушка.
— Это лучший писатель в мире! — восторженно рассказывал парень. — Так у него все замечательно описано! Вот мне особенно нравится…
Шурик ненадолго выпал из реальности. Дяде Сэму очень поплохело — как ни насаждал он православно-славянско-фашистскую идеологию в умы современной молодежи, ребята все равно читали Желязны и слушали «Энигму».
Повелитель Травы беззвучно смеялся в лицо дяде Сэму, а тот давил врага волнами зеленой тоски и черной депрессии.
— Не выйдет! — выкрикнул дядя Сэм.
Парень с девушкой поднялись с лавочки и направились к Пушкинской. Шурик, сфокусировав взгляд, увидел, как на него надвигается очень тухлый бомжик.
— Братан, можно, я прилягу? — громко спросил бомж у Шурика.
Обкуренному магу не хотелось вступать в беседу с этим дерьмом, поэтому он просто кивнул. Бомжик рухнул на скамейку справа от Шурика и начал вонять.
Шурик шумно выдохнул набившееся в нос зловоние, встал с лавки и быстро пошел обратно по бульвару.
И в какой-то момент у нашего героя возникло странное ощущение, описанное Карлосом Кастанедой в «Даре Орла»: «Я чувствовал себя экраном, на который проецировались чужие чувства печали и тоски». Неожиданно Шурик ощутил, что все это отчаяние, которое поднимается внутри него безо всякой причины, — это чужое отчаяние.
Осознание этого было таким шокирующим, что Повелитель Травы как вкопанный остановился посреди Тверского бульвара, напротив серой готической громадины МХАТа.
