— Негоже, ой-ой, негоже. На что ж ты годен, красная рожа?
Другая тень, грозная, жуткая, рыкнула зверем, и нож исчез.
— Прощения просим, Сгнивший князь. Открой зенки, ты, да пошире!
Гильдар зажмурился от бессильного ужаса, но когтистые лапы сдавили горло, так крепко и цепко, что веки сдвинулись и белки полезли наружу.
Сорвались две капли в слезные каналы, пропитали глазницы, проникли в нутро. Гильдар завыл, заорал, рухнул на пол, ломаясь в хребте, пытаясь выморгать, выдавить ядовитую жгучую жижу. Забился на мраморных плитах.
— Держи его, Галм, убьется сдуру. А он хочет жить, даже таким.
Голос, тяжелый, как бархатный занавес. Падает, обрывает пьесу.
Человек ко всему привыкает.
Гильдар твердил эту мантру, день за днем, ночь за ночью, вновь обретая зрение, изувеченное, измененное, смиряясь с отвратной вонью. Он больше не мнил себя светлым эльфом, он радовался человекоподобию. Не телу, тело его подводило, а образу мыслей и памяти. Он помнил, что был человеком.
Вонял не подвал, нет, он сам, каждой гниющей язвой, каждым шелушащимся куском кожи. Скелет, обтянутый протухшим мясом, вот кем он стал, долбанный зомби, восставший из ада живой мертвец. Но в памяти, незамутненной, чистой, он оставался Гильдаром, человеком, любившим играть в Среднеземье, считавшим, что реальность — туфта, а жизнь — лишь фантазия и условность.
А если Гильдар — человек, он сумеет привыкнуть и к новым правилам. Он научится выживать. Сумеет пройти новый квест, кровавый садистский хоррор. Ведь человек…
Круг замкнулся. И логика потеряла цену.
Галм оказался зеленым выродком, ушастым, похожим на гоблина, покрытым замшелой шерстью. Едва Гильдар осознал, что жив, что может различать предметы вокруг, двигать пальцами с отросшими кривыми когтями, Галм вприпрыжку ускакал вглубь подвала, порыкивая на незримых соратников, вернулся с «коробицей» телефона, сунул Гильдару под нос.
— Открой, гнилой. Знаешь па-роль? — последнее слово зеленый произнес с почтением по слогам, будто грозное заклинание, подаренное Сгнившим князем.
— Это чужой, Наташкин, — Гильдар облизал разбитые губы. Язык оказался раздвоенный, липкий. — Я не знаю ее пароля. На моем нужно набрать «Феанор». Пояснить, кто это?
— Мы читали, — хмыкнул из темноты невидимый грозный княже, но его фигура вдруг проявилась, точно мрак уплотнился и стал тяжелее, будто зародилась в грязном подвале черная дыра, потянула к себе.
Гильдар упал на колени, простер лапы, готовый служить.
Княже рассмеялся, телефон в руке высветил скулы и острый профиль:
— Ну, посмотрим, на что годен ты, светлый эльф из придуманной сказки. И спасет ли тебя Элберет.
* * *
Мать уехала через три дня, перед самой грозой. Долго сидела на кровати Майкла, молча плакала, водила пальцем по пятну на цветастых обоях.
Мать не хотела его оставлять, это было так очевидно, что Майкл на миг представил, как она отзвонится отчиму, спросит совета и радостно скажет, что можно ехать домой.
Первым чувством была дикая радость, надежда, мама, пожалуйста! Там привычный мир, удобная комната, компьютер, куча проектов и социальных активностей, а тут… Майкл вспомнил, что — тут. Затишье, чудной городок с чудным непривычным народом. Было как-то не по-пацански так запросто сбежать от тайны, от всех страшилок, от новых друзей. В смысле, уехать? Оставить Машку на растерзание сарафанным? Не гонять на великах с Венькой? С Владом не слазить в подвал? А Гордей? А белоголовая? Столько всего интересного скопилось за несколько дней, что Майкл пророс в Затишье, корни пустил, сплелся ветвями, притерпелся к странностям, принял душой. Давняя детская память зудела в нем комариным укусом, он расчесывал ее и обживался в сказке, будто в нелепом сне наяву.
Но мать никому не стала звонить. Может, раньше все прояснила, пока Майкл гонял с парнями в поместье или пока сидел на уроках. Она просто обняла его, крепко-крепко, будто надолго прощалась, и от этого стало неловко и грустно. Надавала кучу ненужных советов, ему и суетливой тетке. Схватила сумку, побежала к машине.
Лишь когда черный джип рванул за ворота, оставляя следы на влажной земле, Майкл вздрогнул, побежал в сад. Но там уже хозяйничала тетя Таня, торопливо запирая ворота. Без чужой в Затишье современной машины двор выглядел осиротевшим.
— Что выскочил? — крикнула тетка. — Марш домой, гроза на подходе!
Ветер усилился, дунул в лицо, кинул ветками и шелухой, оставшейся от прошлогодних листьев, в глазах защипало до слез, каких-то детских, неправильных.
— А как же мама? — заорал он тетке, дергающей полотенце с веревки.
— Она проедет, упертая, Настеньке гроза нипочем! Ее держит Большая земля.
Майкл слышал, как в соседних домах скрипели окна, закрывались ставни. Как запирали ворота, загоняли скотину и птицу. Все Затишье готовилось к новой грозе.
Они сбежали от ливня в дом, задвинули мощный засов. А потом Майкл стоял, не зажигая света, смотрел в окно на потоки воды, норовящие выбить стекло. И рядом сидел рыжий кот, сердито шипел на ливень и лупил хвостом, как молотком, по облезлому подоконнику.
Мама, зачем ты уехала? Почему не осталась, не выждала ночь?
Тетка сказала, ей кто-то звонил. Она слышала: «срочно!» и «это приказ!»
Кто мог приказывать маме?
Ливень сбивал след черного джипа, приковывал Майкла к Затишью.
Ты наш, наш! — шипели крупные капли, выстукивали затейливый ритм.
Сверкнула молния, одна, вторая. Кот вздыбил шерсть, заорал благим матом, и в тот же миг громыхнуло да так, что по стеклу пошла трещина. И тотчас засвистел ветер, будто кто-то с той стороны плотно прижался губами: Мишье-Затишье, ты наш, всех к Лешему, всех к Сгнившему князю!
Кот стукнул по стеклу передними лапами, и ветер стих, перестал шептать.
Лишь с герани осыпались лепестки, упали на пол кровавыми каплями.
А спозаранку в субботу заявилась в гости Ромашка.
Пока Майкл ворчал, что всего-то двенадцать, умывался, со стонами натягивал джинсы, тетя Таня ворковала на кухне, угощая Машеньку чаем с ватрушками.
— Сегодня собрание, тетя-Тань, — пояснила Ромашка, похвалив варенье. — Хочу отвести туда Мишу, чтоб Старшина посмотрел.
— Все правильно, Марьюшка, он парень активный, будет вам помогать.
Майкл в этом не был уверен, но уж если Ромашка загорелась идеей, проще было сходить на собрание. Не вступая в дебаты. Поэтому он плотно позавтракал, отказавшись знакомиться натощак, неторопливо оделся и отправился к Старшине на смотрины. Уж вы гой еси, добры молодцы! Покажитеся да во всей красе! Паки, паки, иже херувимы.
Собрание волонтеров проходило в актовом зале клуба. Уже на подступах, сквозь открытые окна, долетел гвалт и гомон, и свист, и крики с требованием дать слова. Прям цыганский табор на рынке! Или «черная пятница» в супермаркете, где соседские кумушки бьются в кровь за рулон туалетной бумаги.
— Весело у вас, — не сдержался Майкл.
— Что ж там такое? — заспешила Ромашка. — Так и знала: все важное из-за ватрушек пропустим. Шевелись, Мишка!
— Шевелюсь, как могу. Только я Майкл, договорились?
— Синдром Большой земли у тебя. Не волнуйся, это лечится, Майкл.
Пробиться в актовый зал оказалось задачей со звездочкой: народу согнали изрядно. Зал был маленький, не то что в Кунсткамере, и публика заняла все кресла. А у выходов, как в приличных театрах, украшенных бархатными портьерами, скопились плотными группами самые неторопливые, несознательные, неактивные. И самые голосистые. Сквозь их строй, прикрытый пунцовым бархатом, и пришлось прорываться.
Всего на собрание волонтеров явилось человек пятьдесят навскидку, считая тех, кто пыхтел за портьерами, скрываясь от грозных очей Старшины.
— Дайте же слово Алёнке! — надрывался во всю дурь голосистый Петька. — О, Майкл, привет, как дела?
Даже попытки не сделал, Петух, приглушить свой впечатляющий вопль, и к Майклу не обернулся только ленивый. Кто-то смотрел с интересом, кто-то с плохо скрытой надеждой. Будто сейчас он все разъяснит, и народ разойдется по своим делам. Майкл смутился и исподтишка показал Петьке кулак.
