Майкл не удержался, нашел уголек, вывел, сопя, сакраментальное:
«Превед-медвед, кагдила?»
И как-то вдруг успокоился от собственного вандализма. Писать в святилище Стариков на жаргоне падонкофф — тот еще экстрим, если подумать. Поймут ли? Коверканье языка давно уже вышло из моды, в начальной школе, если не раньше.
В углу взревел холодильник, древний, с плаката про советскую жизнь. Майкл решил, что неплохо поужинать, приоткрыл, и его едва не стошнило: на полках было полно вкусняшек. Банка, набитая глазными яблоками, вырванными из глазниц, подтекавшими свежей кровью. Рваные куски мяса, расфасованные по пакетам. Чье-то сердце в полиэтилене. Заспиртованная змея в бутылке. Плесень и мелкая желтая дрянь по оледеневшим стенкам, потянувшая к Майклу тонкие щупальца.
Он захлопнул дверцу, закрыл рот руками, надолго потеряв аппетит и героически борясь со рвотой. Зашарил по подвалу, ища пакет. Наткнулся на выставку скальпов, отшатнулся, развалил груду книг, не уместившихся на стеллажах. По гранитному полу разлетелись гравюры, странички травника и рецепты. Майкл засуетился, собирая все в кучу, но отвлекся на стену за полками.
Там явно кто-то царапал гвоздем, попортив старинную штукатурку. Майкл поднатужился, подвинул стеллаж, попробовал сфоткать рисунок. Не получилось, совсем как у Влада, ни со вспышкой, ни без, ни с подсветкой фонариком. Тогда он нарыл на столах листок и тщательно скопировал схему. План здания, завод, не завод, в Затишье он такого не видел. Корпус, построенный буквой «П», дорожки, посередине клумба. На клумбе процарапано три цветка, так во Франции рисовали лилии, символ королевской власти в геральдике, только с ножками и длинными листьями. А еще так дети изображают тюльпаны, Майкл сам рисовал на открытке маме и старательно закрашивал красным. Задание было к Восьмому марта.
Интересно, как выглядит алоцвет? Может, это лилейный тюльпан?
Под руки попались страницы из травника. Ну-ка, вдруг найдется подсказка?
Полынь, сон-трава. Одолень трава. Ага, полный текст заговора, который Борис Игнатьевич изрядно подсократил. А что на гравюрах? Пещера, гроб. Помешаны все на гробах в Затишье. Подпись: «Хрустальный грот».
…В той норе во тьме печальной гроб качается хрустальный…
Как там дальше по тексту?
Пушкин явно знал, о чем пишет. Может, из наших Александр Сергеевич? С таким-то даром наверняка, с Аристархом, поди, дружил. Вел для нежити литературные курсы.
Монастырь или пещера, так сказал Влад на Круге. Девять или десять часов.
Нужно проверить, обязательно, мама.
Почему же так клонит в сон?
Майкл посмотрел вниз, на руки, отчего-то длинные, метров на пять. Где-то вдали, в сжатых пальцах, больше похожих на щупальца, он держал страничку из травника.
«Сон-трава! — шептали книжные полки. — Он же прострел раскрытый. Сон-трава под подушкой — к вещему сну. Сок цветка принимай по капле, излишек травы обернет сон вечностью!»
Рисунок поникшего колокольчика, будто оплетенного паутиной. Такие росли у дома Янины, собрать, не забыть, положить под подушку. Маму во сне увидеть…
Майкл упал головой на смятый листок, закрыл глаза. И уснул на вдохе.
14. Беловолосая
— Ники! — звала брата Варька, мечась по коварному Лесу. Тот путал следы, манил красным фантиком, обнадеживал проблеском синевы среди веток.
— Варюха! — надрывался перепуганный Ники. Он спрыгнул в лощину за новой конфетой и сбил осиное гнездо с куста. Полусонные полосатые бестии с жужжанием кинулись мстить. Отмахиваясь и закрываясь, спасаясь бегством от злобного роя, Николай потерял из виду сестру. Он еще слышал Варькины крики, но не видел куртки между деревьев, он давно потерял направление: компас сбоил, морочил голову. А время скакало сумасшедшим оленем и все время путало ночь и день.
— Леший нас водит, — всхлипнула Варька. Конфета, та самая, из кулечка, была плотно облеплена муравьями, будто валялась в Тихом Лесу с самого начала весны.
— Угадала, — хихикнул кто-то в ответ, заухал, заклекотал.
Варька вскинула голову, всмотрелась в мрачные ели, заметила тельце на ветке, длинное, с шерстью, похожей на мох. Куница? Белка-летяга? Кто?
Зверь зевнул во всю необъятную пасть, обнажив частые зубы-спицы, Варька ойкнула, закрылась руками. И снова кинулась в непролазную чащу, подальше от страшного существа.
Ники, зажаленный осами, странными, красно-коричневыми, с багряными огоньками глаз, увидел просвет и сосны, рванул туда из последних сил. Вода! Там должна быть вода! Нырнуть, спрятаться, остудить покусы, отмыться от еловой трухи! Осы гнали его к обрыву, заслоняли пути отхода, вывели к краю и сбились в кучу, подталкивая к прыжку.
Воды не было. Только карьер с ржавыми экскаваторами, брошенными в котловане. Советская техника щерилась в небо зубцами огромных ковшей. На одном из зубцов висело тело, были и другие, истлевшие, обглоданные до костей.
— А-а-а! — закричал от отчаяния Ники. Схватил ком земли, швырнул в грозный рой, собравшийся в плотный шар для удара. — Вот вам, твари, еще, получайте!
Неожиданно стало спокойнее. Как-то легче, светлее. Паника отступила. Ники понял, что стоит на краю карьера, ради которого пришел в Тихий Лес. Что именно здесь добывали корунды. Вон и завод на той стороне. Все заброшенное, в сорной траве, захваченное непримиримым Лесом. Ники разжал вспотевшие пальцы, посмотрел на израненную ладонь. Песок отлетел от невзрачного камня, тот лежал поперек линии жизни, такой маленький и неприметный, шлак вместо ценной находки! Но Ники знал, что не выбросит, не променяет на сто корундов. Случайно он ухватил суперприз, на который не смел рассчитывать! Пропуск из Тихого Леса.
— Это быльник, да? — спросил он у ос. Ну а что? У кого прикажете спрашивать?
Осы жужжали, злобно и грозно, но держались на расстоянии. Совещались, что теперь делать. Рой растянулся в линию и не давал пройти, перекрывал тропу вдоль обрыва, которую Ники увидел так ясно, будто сам здесь гулял по сто раз на дню. Тропа заросла травой и хвощами, молодыми сосенками и рябинами, но она была, людская тропа, ведущая в цивилизацию!
Все тело ломило от боли, чесались, зудели покусы. Ники оправил одежду, вытряхнул из волос иголки. Рукавом оттер пот с лица.
— Я пойду, — сообщил он осам, вытягивая вперед руку с быльником. — Валите уже, полосатые, что вам, больше заняться нечем?
Он шмыгнул носом и вдруг чихнул, реагируя на пыль из карьера. Нога зацепилась о нежданный корень, вылезший из-под земли. Ники занесло, опрокинуло, он по-птичьи взмахнул руками, как крыльями. И кубарем покатился вниз, к ржавым ковшам экскаваторов, прижимая к груди маленький камушек, который считал спасением.
«Только бы не насмерть! — молил он Лес. — Пожалуйста, у меня сестра!»
Наверху издевательски жужжали осы.
Потом удар, боль, тишина.
* * *
Прялка жужжала кошмарными осами, крутилось веретено. Работали шустрые девичьи руки.
— Ох, силен ты спать, Мишка-медведь. Весна на дворе, спячка закончилась!
Майкл подскочил и свалился с лавки.
Кто его перенес в избу? Кто раздел, уложил, укрыл одеялом?
И почему это старая бабка разговаривает голосом Машки-Ромашки?
Ромашка хихикнула, отвернулась, отложила веретено. Поправила кудель из кошачьей шерсти. Майкл потянул на себя одеяло, запахиваясь в него, как в плащ. Почему он в одних трусах? Практически голый, в чужой избе? Стыд какой, да еще при девчонке!
— Не смущайся, тебя бабушка раздевала. Сказала, был мокрый, как мышь. На печке сушится твоя одежа. А на столе чай с малиной и каша.
Она достала джинсы и майку, кинула Майклу на одеяло. Снова хихикнула и вышла в сени, под одобрительный мяв котов.
К Майклу подобрался коричневый Мишка. За несколько дней котенок подрос, но все еще оставался нескладным, с забавным торчащим хвостиком и любопытной мордочкой. Майкл начесал приятеля, получил обстоятельный доклад на кошачьем. По скромному мнению котика Мишки, жизнь продолжалась — и хорошо. Замурчательная философия.
