Последние фразы были сказаны почти ласковым тоном, она явно искала путь к примирению, но я никак не мог остановиться.
— Кстати, о детях. Те, кто убиты абортами, да и просто выкидыши, им тоже предстоит воскрешение? Тогда все-таки придется рожать. Опять концы с концами не сходятся.
— Ты просто садист какой-то. — Ее голос звучал сдавленно.
Она закрыла лицо ладонями, сквозь пальцы на стол закапали слезы, и раздались не сдерживаемые более всхлипывания:
— Ты же в медицинском учился! Неужели не видишь, что я беременна?
Удивление, радость и тревога захлестнули меня, но копаться в своих эмоциях не было времени, главное сейчас, чувствовал я, успокоить Полину.
— Почему же ты плачешь? Надо радоваться! — Я подошел к ней и обнял за плечи, но она стряхнула мою руку.
— Ты не в состоянии разговаривать?
Она молча кивнула, и всхлипывания стали громче.
— Ладно, поговорим завтра. Хорошо?
Она кивнула еще раз. Я снова обнял ее, и на этот раз она не противилась, покорно встала и позволила увести себя в постель.
Органы человека и их размещение до сих пор не приспособились к вертикальному положению, и особенно у женщин. Смещение матки — очень частая болезнь. Между тем многие из этих смещений не имели бы места, если бы женщины ходили на четвереньках…
Таким образом, можно сказать, что процесс рождения несвойственен существу, принявшему вертикальное положение.
Николай Федоров
До завтра ждать не пришлось. Едва отдышавшись после объятий, мы обнаружили, что ни один из нас спать не хочет. Я был возбужден ее сообщением, а она — происшедшим между нами объяснением. Должно быть, она преодолела нелегкий внутренний барьер и теперь, против обыкновения, была со мной ласкова и не пыталась уходить от разговора. Мне показалось, в наше общение вернулась былая открытость, но я чувствовал: именно сейчас мне нельзя ошибиться ни в одном слове, ни даже в интонации.
— Мы с тобой почему-то об этом не говорили, — начал я осторожно, — даже странно, столько занимались любовью, и об этом — ни разу… У тебя детей никогда не было?
— Нет… но, пожалуйста, не обольщайся, — она негромко засмеялась, — то, что я готова с тобой разговаривать, не означает, что я готова рожать. Если ты это имеешь в виду, выбрось из головы.
— И ты не делала никаких попыток? Неужели совсем не хотелось?
— Представь себе, нет. Я ведь и замуж-то выходила уже под знаком «Общего дела». Идея победы над смертью заслонила все остальное.
— И у меня детей нет, но причина совсем другая. Мне попросту не везло с женщинами. Каждый раз, когда возникал этот вопрос, меня одолевал ужас: как, неужели она, вот это вульгарное существо, будет матерью моего ребенка?! Знаешь ли, ты первая, с кем бы мне хотелось иметь детеныша.
— Польщена… Но повторяю: идея бессмертия «велика есть». — Ее дружелюбная любезность казалась непробиваемой. — Можешь утешиться тем, что я тоже вульгарна. Женщина без возраста, с выхолощенной наукой душой и оголенным умом. Это вульгарность второго рода, не кабацкая, а академическая. Возможно, они где-то смыкаются.
— Здесь ты попала в точку, — не удержался я от смешка, вспомнив Кобылу, — но как ты ловко, однако, уводишь меня в сторону… Неужели ты, в твоем возрасте, готова сделать аборт?
— Ты неподражаем. В моем возрасте… Ты мог бы сказать: в моем ветхозаветном возрасте. — Она вслух рассмеялась и, повернувшись на бок, всем телом прижалась ко мне. — Думаю, в тебе погиб юморист… А насчет аборта не беспокойся. Просто сеанс рекомбинации — и no problems.
Внезапный страх оглушил меня: я сразу теряю и ее, и ребенка… Только не поддаваться страху и, главное, не позволить ей заметить его… иначе все пропало.
— Это тоже аборт, только высоко научный, — я заставил себя усмехнуться, — аборт второго рода, академический.
— Как скажете, сир, ваша ядовитость, — она продолжала беззаботно смеяться, — пусть так… если ты настаиваешь на терминологической точности.
Она была воистину неуязвима, и меня поразила неприятная догадка: она празднует свою грядущую независимость. Независимость от меня. Ее тяготила моральная обязанность объясниться со мной, и теперь, сделав это, она опьяняется предвкушением свободы. Хотя какая у нее может быть свобода, и зачем она ей… ни отдыхать, ни развлекаться она не умеет… самое большое развлечение, чуть не загул, — какая-нибудь умная книжка, не связанная напрямую с работой.
— Как ученая дама, ты не можешь недооценивать значение терминов. Коль скоро мы установили, что это аборт, следовательно, его-ее, — я просунул ладонь между нами и положил ей на живот, — тоже понадобится воскрешать. Зачем же устраивать себе лишнюю работу?
— Не убирай руку, это очень приятно, — тихо попросила она, и в ее голосе мне послышался оттенок тревоги. Значит, удалось нащупать в ее броне трещину.
— И самое смешное, — продолжал я невозмутимо, — после его воскрешения тебе все равно придется рожать. Получаются сплошные пустью хлопоты. — Я погладил ее по животу, но она отстранилась и убрала мою руку.
— Ты сам не понимаешь, что говоришь. Это будет… это было бы тяжелым ударом для Виктора и всех наших. Мало того, что рожать — противоречит концепции, это и теоретически невозможно. Беременность после сеансов рекомбинации, по теории Крота, смею сказать — законченной и стройной, просто исключена. Все выкладки проверены много раз, это было бы для них как гром с ясного неба.
— Понятно. Действует краеугольный научный принцип: если факты не укладываются в теорию — тем хуже для фактов. Но один исторический деятель говаривал: факты — штука упрямая.
— Нашел на кого ссылаться, — фыркнула она, но невесело.
Похоже, я ей испортил праздник, но отступать было нельзя.
— А на языке уголовного кодекса то, что ты хочешь сделать, называется сокрытием вещественных доказательств.
— Ты меня допек все-таки, — сказала она спокойно, без раздражения, — я пойду варить кофе.
У нее была странная привычка, к которой она ухитрилась приобщить и меня: если не спалось, пить по ночам кофе.
— Мне с тобой можно?
— Да, конечно, — улыбнулась она рассеянно, глядя куда-то мимо.
Включив кофемолку, она с интересом инопланетянина, словно видя это впервые, наблюдала, как я прикуриваю сигарету. Я же в свою очередь любопытным взглядом уставился на нее, не понимая, что ее удивляет.
— Вот видишь, странность всегда взаимна, — педантично отметила она, когда шум кофемолки прекратился. — Чувствую, ты меня не оставишь в покое. Ты уж если вцепляешься, то намертво. Наверное, профессиональное качество. Так что отвечаю на незаданные вопросы сама. Как это у вас называется, чистосердечное признание?
— Ты весьма успешно моделируешь уровень полицейских шуток.
— Просто пытаюсь отвлечь тебя от эмоций и ввести в русло логического мышления… Ты можешь сказать, кто я или что я? Какая я — добрая, злая, умная, дура, унылая или веселая? Не можешь. Час назад я была раздраженной и злой, потом — веселой и беззаботной, а вот теперь — равнодушна. Я — никакая. Что умом, как ты выразился, смоделирую, то и будет. Так подумай же, кто или что может у меня родиться? Каких выходок ждать от моих не раз перетасованных клеток? Виктор просчитывал действие генетического механизма в такой ситуации и пришел к выводу, что зачатие в принципе невозможно. Как это вышло — не знаю. Абсурд какой-то.
— Значит, твой организм, несмотря на перетасовки, оказался умнее всех теорий.
— Это всего лишь слова. Извини, пустые.
— Еще, думаю, смысл твоей реакции в том, что ты уже привыкла считать самое себя абстракцией. Интеллектуальной абстракцией, и боишься выхода из этой роли.
— Отчасти ты прав. Действительно, в моих обстоятельствах идентификация личности становится проблемой. Мы привыкли считать, что синдром эго, осознание своего я, формируется на уровне более глубоком, чем ощущение тела. А на самом деле значение тела, даже ненавистного его обладателю, в идентификации себя огромно — теперь я это знаю по личному опыту. Если можешь новое тело, образно говоря, купить в универмаге, сразу же начинаешь чувствовать себя абстракцией. Ты очень точно выразился, и, не скрою, меня это как-то задело… И все-таки дело не в том. Несмотря на перетасовки, я осталась женщиной и просто не хочу рожать «неведому зверушку». Не хочу и не буду.
— Вот, вот. Это родовая черта всех преобразователей-утопистов. Пока речь идет о судьбах человечества, а то и Вселенной, вы о риске даже не думаете. А вот лишь дело коснется вас лично, тут уж рисковать — ни за что.
— Не сомневаюсь, ты хороший сыщик, — небрежно обронила она, вставая из-за стола, — очень точно попадаешь в больные места.
Она отвернулась к плите, включила газ и сосредоточилась на варке кофе, бормоча что-то неразборчивое, но показавшееся мне странным. Напрягая слух, я обнаружил, что она, как заклинание, повторяет одно и то же:
