Пора идти.
[…]
9 июня. Это просто какая-то проклятая бесовщина! Они двигаются за нами по пятам. Временами до нас доносится исступленное хоровое пение, от которого леденеет кровь. Наши шепчутся, что это вовсе не люди, а какие-то адские создания, поднявшиеся из преисподней, торжествуя в честь наступившего конца света.
Стойков связался с Симоненко, запросил подкрепление. Полковник сказал перейти по мосту реку, к противоположному берегу которой он вышлет ударный отряд. Но мост оказался разрушен и нам пришлось искать обходной путь. Тогда нас снова начали атаковать фанатики. Их остался всего десяток, меньше чем нас, но они перли вперед как оголтелые. Еще двое членов группы были убиты, а оставшимся Стойков приказал спрятаться в каменоломне.
Каменоломня очень темная и уходит вглубь. Один из членов группы, геолог по профессии, утверждает, что из каменоломни должны быть другие выходы. Сверившись с картами, мы обнаружили, что, если двинуться вглубь, то есть шанс выйти к деревне, в которой могут найтись лодки для переправы через реку. Наверное, в словах геолога есть здравое зерно. Но люди боятся спускаться в узкие темные катакомбы, где можно запросто заблудиться, застрять или напороться на неведомую опасность. Некоторые яростно протестуют, говорят, что они охотнее дали бы бой сектантам, которых, по нашим подсчетам, осталось совсем немного.
Все мы, включая женщин, вооружены, но воды и съестных припасов осталось на сутки-двое, не больше. Надо принимать решение немедленно. Я привык полагаться на мнение более опытных людей, но вокруг нет никого, кто был бы менее растерян, чем я. Из болгарских эмчээсников остался лишь Стойков и докторша по имени Клара, все остальные — добровольцами из числа гражданских. Командир забыл о наших с ним былых разногласиях и советуется со мной, как со своим заместителем. Приятно, конечно, что я завоевал себе такой авторитет. Только вот я бы предпочел, чтобы это случилось при каких-то других обстоятельствах.
Сектанты засели вокруг входа в каменоломню и пока выжидают. Их осталось семь или восемь. Не понимаю, почему они ведут себя так — атакуют до самого конца и не отступают несмотря на потери. Уже ночь, но мы не можем спать — до каменоломни доносятся обрывки их песен и разговоров. Голоса — елейные и приподнятые, обращаются они друг к другу «брат» и постоянно молятся. Их поведение кажется нелепым и кощунственным в свете насилия и жестокости, которые они несут. Мы полночи пытаемся докричаться до них, начать хотя бы какой-то диалог, но любых обращенных к ним слов и призывов фанатики вообще не замечают.
Сектанты внушают оторопь. И хоть мы имеем над ними практически двойной численный перевес, Стойков не решился дать им бой, и я с ним согласился. Решено поспасть несколько часов и поутру двигаться вглубь каменоломни. Я прилег головой на рюкзак, приобнял Катю, но спать не могу, пишу этот дурацкий дневник. Скоро батарея в комме совсем сядет и с этим придется покончить.
Временами снаружи слышится шорох, и рука инстинктивно тянется к автомату. Нет, так не пойдет. Надо успокоиться, вздремнуть хоть чуть-чуть. Скоро мне сменять часового, чтобы он тоже мог поспать.
[…]
10 июня. Все конечно. Я удивлен, что сумел пережить этот ужасный день. Я делаю о нем запись в своем дневнике, надеясь, что я перенесу его сюда из своей головы и навсегда запру, чтобы больше никто о нем не вспоминать.
На рассвете этого дня наша многострадальная группа двинулась в темные ходы каменоломни. Но дальше начали происходить события, о которых не хочется писать. Клара, которая панически боялась темноты, застопорила весь отряд, не желая идти дальше. Рыдала и умоляла повернуть обратно. Стойков клял ее на чем свет стоит и приказывал переться вперед, но она не слышала его. И это привело майора в ярость. Он подбежал к ней, начал бить и толкать вглубь. Она упиралась, орала на него, даже укусила. Тогда он ее застрелил. Я не знаю, зачем он сделал это. До сих пор не могу понять.
Майор был явно вне себя. Брызгал слюной, орал, размахивал пистолетом. Мне пришлось обезоружить его. Стойков сопротивлялся, но в единоборстве, за которым все члены группы, вопреки Катиным призывам, наблюдали безучастно, я сумел одолеть его. Скрутил и приставил к виску пистолет. Тогда он успокоился и начал рыдать. Поняв, что приступ неконтролируемого гнева остался позади, я убрал оружие и призвал всех идти дальше. Но в этот момент фанатики проникли в каменоломню и начался бой. В темноте мелькали вспышки выстрелов. Их страшный грохот в закрытом пространстве бил по ушам. Тени людей мельтешили туда-сюда и было не понять, кто свой, а кто чужой. В конце концов, нервы сдали у того же Стойкова. Так и не придя в себя, болгарин достал из-за пояса ручную гранату и выдернул чеку. После взрыва, которым нам всем надорвало перепонки, началось обрушение. То был самый страшный миг во всей моей жизни, даже страшнее дня, когда началась война.
Из каменоломни через другой выход вышли восемь человек. Стойков был среди нас, но окончательно утратил рассудок. Брел вперед, как сомнамбула, иногда бубнил что-нибудь себе под нос. Я вынужден был принять бразды правления на себя. До заброшенной деревни мы дошли по высохшему пролеску. Там отыскали лодку с веслами и в два захода переправились на тот берег. Был сильный туман. По компасу мы определили направление моста, добрались до него, предусмотрительно залегли в кустах неподалеку. Несмотря на холод, я не разрешил разводить огонь, позволил лишь поживиться половиной оставшегося продовольствия.
А через шесть часов мы увидели в тумане огни и шум двигателей. Это была спасательная колонна из ВЛБ № 213 — два БТРа с тяжелыми пулеметами, два пикапа и два открытых грузовика, на которых приехали тридцать хорошо вооруженных украинских ополченцев. Узнав, что произошло, ополченцы помогли измученным людям погрузиться в машины и через четыре часа мы прибыли в ВЛБ № 213.
Здесь говорят на нашем родном языке и звуки этой речи приятно ласкают слух. Но бедственные условия, в которых обретались украинцы, яснее ясного говорят — спасители и сами нуждались в спасении. Только вот неясно, откуда оно может прийти.
Навстречу нашей группке из восьми человек вышел сам полковник Симоненко вместе с болгарином капитаном Петковым, тремя днями ранее приведшим в целостности семь машин и триста двадцать человек выживших из ПСП № 452. На вопрос, кто главный, вперед вышел я. Глаза Петкова недоуменно поползли на лоб, и он испуганно посмотрел на Стойкова, который безучастно переминался с ноги на ногу, не проявляя ни малейшего интереса к происходящему. По-моему, он сошел с ума. Но это сейчас неважно.
Я очень устал. Хочу завалиться спать и проснуться в каком-нибудь другом мире. Лучшем. Том, в котором я прожил двадцать пять лет. Неужели мне хочется так многого?!
Закрыв файл с дневником, я задумчиво наморщил лоб. Я знал, что майор Стойков так и не оправился от пережитых потрясений и накопленной радиации — несколько лет спустя он умер от лучевой болезни. В Генераторном о нем отзывались как о герое, а родители на моей памяти никогда не вспоминали о случившемся в каменоломне. Я даже понимаю уже, почему. Даже знаю, как объяснил бы мне это папа.
Но все-таки в душе появилось тошнотворное чувство. Как я и предугадал, взяв в руки дневник, в моем сознании исчез еще один герой. Превратился в психопата, вышедшего из себя и убившего ни в чем не повинную женщину, а до этого бросившего на произвол судьбы пару, которая была виновна лишь в том, что случайно оказалась в компании похитителей. Совсем не похожего на того, кто изображен на памятнике.
И меня вдруг постигло озарение. Я вдруг понял, что скульптор, создавший памятник — это тот самый геолог из папиного дневника, выбравшийся живым из каменоломни. И изобразил он в своем произведении вовсе не майора Стойкова. Его вдохновили на творение настоящие герои.
