— Вот-вот! Спецслужбы всегда делают вид, что они не при чем. Кстати, они не разрешили никому из журналистов проникнуть на территорию гостиницы.
— И правильно сделали.
— Нет, неправильно. Именно поэтому мне было нечего делать. Именно поэтому я заинтересовалась госпиталем. А если тут еще джедай вертится…
— Джедай служит… ситх! Джедай выполняет свою миссию на борту «Виктории».
— «Виктория» на орбите, а рыцарь здесь. И вот когда он вчера заглянул в рекреационную комнату и спросил о вас, знаете… можете считать это женской интуицией, но выглядел он так, словно был вам чем-то обязан. Анакин, — сказала она и вдруг подумала, что первый раз за свое пребывание здесь назвала его по имени, — мне очень сложно представить, чтобы кто-то из Ордена хотел бы иметь с вами дело.
— Наши симпатии взаимны.
— Это вы о ком?
— Я об Ордене, а вы о ком?
— А я о конкретном рыцаре.
— Может, вам лучше у него взять интервью?
— Ооо, — протянула Падме. — Обычно принято посылать к ситху. А вы меня только что послали к джедаю.
— Пора менять традиции.
— Верно. Кстати, как его зовут?
— Вот у него и спросите.
— А впрочем, не важно. Орден все равно не обратит внимания ни на какой скандал в СМИ. Значит, нашего джедая можно назвать любым именем.
— Например?
— Сейчас вспомню… Двенадцать лет назад я была знакома с парочкой рыцарей. Одного из них звали Кеноби.
Скайуокер не смог скрыть улыбки. Он снова вертел камеру в руках, нажимал на кнопочки и при этом — словно нехотя — улыбался.
— Неужели я угадала?
— Допустим.
— Ну, теперь мне все ясно.
Он, наконец, перестал мучить несчастный прибор, пристроив его на кровать рядом с собой — только с другой стороны, куда Падме никак не смогла бы дотянуться. Затем, сложив руки на груди, снова повернулся к ней.
— Зато мне ничего не ясно.
— Система собиралась выйти из состава Республики и вдруг все разом поменялось. Значит, не обошлось без вмешательства СБ или Ордена. Вот уже три дня, как республиканские силы празднуют победу. Обошлись «малой кровью»: пострадал только капитан дредноута, без помощи которого Орден никак не мог завершить операцию. Материала для статьи мне хватит.
— Я все равно не понимаю, что вы собираетесь написать.
— Правду.
— Это вы уже говорили. Можно конкретнее?
— Правду, которой никто не поверит. Так что я, — томный вздох с подчеркнутой наигранностью, — обречена на поражение в глазах масс. Материал вызовет ажиотаж. Предположу, что на неделю весь Корускант забудет о светской жизни, о политиках и сенаторах, и будет говорить только об армии и только о некоем А. Скайуокере. А потом ажиотаж утихнет… Люди начнут искать логику и не найдут, а потом усомнятся в моем откровении. Мы ведь не знаем настоящих причин, по которым капитан дредноута самолично полез решать политические проблемы, а наш упрямый герой об этом рассказывать не хочет.
— Не хочет, это точно. И что дальше?
— Помните тот наш разговор на Корусканте? Вы ведь сами заметили, что война никого в столице не интересует?
— Да.
— Я тогда сказала, что не знаю, как изменить общественное мнение.
Он смотрел на нее молча, не отрывая взгляда. Словно только сейчас понял, что это не розыгрыш…
… а война под маской розыгрыша, и первый бой, настоящий, безжалостный, который нельзя проиграть, а чтобы выиграть его нужно только немножко смелости, совсем немножко, но и не меньше, чем требуется, чтобы провести дредноут через астероиды и взять под командование эскадру…
Поверил. А когда Падме продолжила:
— Ну так вот: теперь знаю.
… уже не удивился.
— Неделя ажиотажа ничего не решит.
— Конечно. Если на этом остановиться.
— И я сомневаюсь, что мое командование обрадуется вашим идеям.
— Вот как? Бесстрашный А. Скайуокер боится своего командования?
Падме рассмеялась. Искренне и одновременно пытаясь вызвать такую же реакцию у сидящего рядом человека. Это удалось, хотя смех быстро кристаллизовался в еще одну тонкую и непривычную для его лица улыбку.
— Представьте себе.
— Среди ваших командиров много идиотов?
— Среди непосредственных — ни одного.
— О, это очень емкий ответ. Не ожидала от офицера такой честной характеристики флота и соратников.
— Даже не думайте включить этот ответ в свой…
— … очерк. Это будет очерк. В нашем холонет-издании. Да, и отдайте мне мою камеру.
— Сейчас, только на всякий случай сначала сотру эту холограмму.
— На камере стоит защита от стирания материала. Как раз от таких, как вы.
— Это я уже понял. Тогда я оставлю камеру себе.
— Так нечестно!
— А мне не очень нравится перспектива…
— Холограмма не для прессы. Доказать, что вы валяетесь в госпитале, по ней невозможно.
— А для чего тогда?
— Просто на память.
Скайуокер внимательно посмотрел на нее. Словно увидел перед собой стену — роль стены играла легкомысленная улыбка светской женщины, дразнящая и очаровательная улыбка-солнышко, защищающая душу от посягательств взглядов также, как доспехи защищают тело, потому что любой, самый любопытный и дотошный взгляд просто разбивается об эту улыбку, а проницательность, соприкоснувшись с ней, тает и превращается в беспомощность — и теперь хотел заглянуть за эту стену.
Он молча протянул ей камеру на открытой ладони.
Падме тоже протянула руку и, не спеша, взяла приборчик. Не спеша, потому что хотелось еще раз коснуться пальцев и ладони, теплой и сухой ладони человека, который сидел рядом и при этом еще минут десять назад будто находился на расстоянии килопарсеков, а теперь вдруг словно сделал шаг — всего один шаг — и оказался рядом по-настоящему.
— А теперь что?
— А теперь…
Падме вдруг почувствовала себя беспомощной — потому что не знала, о чем теперь говорить с ним. Говорить не как с офицером в блестящих погонах, а как с человеком. Говорить так, чтобы он ни в коем случае не догадался, что вчера она не только выследила его и дождалась его появления в рекреационной комнате, но и слышала весь его диалог с рыцарем.
… А спросить у него про мать — придется. Не сейчас, потом. Просто потому, что не спросить — нельзя, я спрашивала и раньше, на Корусканте, скорее из любопытства, но уж лучше любопытство, чем жалость и приторное сочувствие, потому что этого он не простит никогда, и будет прав, я бы тоже не простила и ответила бы ненавистью, как ответила когда-то Бэйлу — посмевшему меня пожалеть за то, что я больше не королева, хотя разве это ненависть, нет, это была просто злая насмешка, а о ненависти, о настоящей ненависти я знаю мало, да и наверно, не хочу знать, а вот он — знает… слишком много, больше, чем может знать о ненависти человек. Да и человек ли тот, кто так легко убивает? Когда мне было четырнадцать лет, на Набу, я стреляла в дроидов, не в людей, нет, не так — я затеяла штурм дворца, и людей тоже погибло немало, значит, я тоже умею убивать легко, правильно, ребенку вообще легко убить, ребенок не понимает, что такое жизнь, и поэтому ничего не стоит выстрелить из бластера… ну и пусть, значит, мы одинаковы… почти…
