— Что такое ПНДП? — спросил Кит, вконец отупев.
— Партия Новых Демократических Преобразований! — выкрикнула Виктория.
— Ой, потише, зайка, — безразлично сказал Кит и хотел продолжить смотреть в стену, но сестра вцепилась в него и принялась трясти.
— Что случилось? Тереза жива? Ты ведь говорил, что она жива!
— Да, жива, только…
— Что?
Кит был не в состоянии объясняться с сестрой, по счастью, вернулся Гордон и сам ей все объяснил, а шурину втиснул в руку пластмассовый стаканчик с белой, как молоко, жидкостью.
— Что это за дрянь такая.
— Лучше не спрашивай, пей.
Кит зажмурился и выпил. Вкусовые рецепторы испытали многоцветные, красочные переливы сладкого, соленого, острого и кислого. Желудок взбунтовался, но внутренности, попрыгав, как детская игрушка йо-йо, сжалились и успокоились. Должно быть, это была смесь сильных транквилизаторов, поскольку он сразу ощутил себя так, будто его огрели пыльным мешком по голове.
— Птенчик, — сказал Гордон жене, — забирай брата и поезжайте домой.
Виктория заупрямилась.
— Что с Терезой? Я должна повидаться с ней!
— Не сейчас. Сперва ее должны осмотреть квалифицированные специалисты и решить, нуждается ли она в госпитализации в специальное учреждение.
— Какое учреждение?
— Сама понимаешь, — сказал Гордон и бестактно покрутил пальцем у виска.
— Но… это невозможно! Терри… нормальная! Я знаю это!
— Не хочу тебя расстраивать, птенчик, но многие люди до того, как стать ненормальными, были нормальными, абсолютно нормальными. Что уставилась? Забирай брата и вези домой, пока нам тоже не пришлось навещать его в санатории.
— А? Да. Вставай, милый, пойдем потихонечку.
— Но… Тереза, — проскрежетал Кит онемевшими губами.
— Не беспокойся, я с ней побуду, — сказал Гордон.
Кровавая вспышка чудовищной ярости, безобразная и беспомощная, тем не менее пошла Терри на пользу, поскольку впервые за долгое время она уснула. И это был настоящий крепкий сон, а не то липкое, тошнотворное, обморочное полузабытье, в котором она провела предыдущие дни. Разбудил ее ровный, мерный гул. Поначалу Терри решила, будто гудит в ее бедной больной голове, но на деле это герр Джерсей, сидя рядом, на разные лады растягивал священный слог, божественный звук Ом.
— Ом? Здравствуй, Тереза.
— Что ты делаешь?
Гордон объяснил, что при помощи мантр сливается с чистым сиянием Вселенского Разума.
— Извини, я не совсем поняла…
— Я говорю, я взываю к Просветленному.
— Ты хочешь стать просветленным?
Гордон терпеливо объяснил, что сам вовсе не желает стать просветленным, а всего лишь жаждет слиться с Просветленным. Навеки.
— Ох… это совсем другое дело, — только и сказала Терри, не в силах придумать реплики поумней.
— Вот так, пташечка моя, все просто, проще некуда… Есть хочешь?
Гордон провел с Терри еще четыре дня. Он был очень симпатичным и невероятно заботливым. Он был невыносим. Он оккупировал все ее lebensraum[12]. Чистил апельсины, кормил бульоном и шоколадом. Пел колыбельные. Читал вслух дамские журналы. Водил в ванную. Вымыл ей голову. Выставил вон ее обеспокоенных подруг и родню. И маму, почтенную леди Риз-Майерс.
— Ты уже слишком взрослая, чтобы цепляться за маменькину юбку, — сказал Гордон, глядя на Терри очень приязненно. — Кроме того, мама, очевидно, не сделала для тебя самого главного. Не объяснила, что ни один мужчина на свете не стоит того, чтобы превращать свою жизнь в разоренное дотла, обугленное пепелище.
— И поэтому ты прогнал мамулю!
— Да, поэтому, хотя, главным образом, оттого, что твоя мамаша беспрестанно щипала меня за щеку и пыталась накормить пирожками. Неудивительно, что ты совсем свихнулась и набрасываешься на самых близких и родных тебе людей.
— Я не хотела…
Гордон легонько щелкнул Терезу по носу, заставив замолчать.
— Тереза, ты можешь дурачить кого угодно, но не меня. Я-то знаю, что ты хотела и, слава Богу или кому-то там еще, что сумела остановиться в последний момент. Не делай так больше, договорились? Иначе в следующий раз тебя все-таки надолго запрут в санатории и, боюсь, я ничего тут не смогу предпринять. И, пожалуй, не захочу.
Надо заметить, Гордон и впрямь спас Терезу от длительного заточения в лечебнице, на все лады уверяя мрачных и недоверчивых докторов, что их рыдающая пациентка здорова и не представляет опасности для окружающих. Наверное, Терри стоило поблагодарить его.
— Спасибо.
— Не за что. Ммм, можно я тебя поцелую. Я ведь заслужил поцелуйчик, не правда ли.
— Только не в губы.
— У-у, какая ты неприступная. В щеку?
— Можно.
Вечером приехала Виктория, выпроводила мужа домой, чтобы Гордон мог передохнуть хоть немного перед своим завтрашним выступлением на съезде ПНДП, а сама устроилась рядом с Терри и начала кормить фруктами, сластями и сэндвичами с красной говядиной. Хоть за щеку не щипала. И на том спасибо.
— Тереза, дорогая, тебе получше? Ешь, ты сейчас должна хорошо питаться, чтобы побыстрей поправиться. Умоляю, не убивайся так. У вас еще с Никитой будут детишки. Крепкие, здоровые детишки.
— Нет, не будет. У нас ничего не будет! Твой брат меня не любит! Он сказал, что был в борделе!
Лицо Виктории потемнело. Если ее любовь к старшему брату была величиной абсолютной, то чувства к прочим людям… величинами переменными.
— Я не хочу быть жестокой, учитывая, что тебе прошлось пройти через сущий ад, но Тереза, ты уже взрослая и должна понимать: у здоровых мужчин имеются определенные потребности и, если ты не уделяешь внимание этим потребностям, то нечего возмущаться, и поражаться, и жаловаться, будто муж бегает по любовницам или посещает бордель…
— Нет, до нашей свадьбы!
— Ах, это, — протянула Виктория и ругнулась, поняв, что выдала себя.
— Ты знала?
— Вот глупости! Ведь не нарочно я узнавала! Тоже мне, событие вселенского масштаба! Просто среди ночи услышала шум в холле, вышла посмотреть, Никита сидел там и рыдал навзрыд. Пахнущие джином и дешевыми духами слезы градом катились по его лицу. Ох уж эти мужчины! Вечно у них глаза на мокром месте!
Если честно, Виктория перепугалась до дрожи в коленях. Доселе она ни разу не видела старшего брата плачущим, даже на похоронах матери, и вообразить не могла, что подобное возможно. Это было все равно, как вообразить рыдающим многовековой дуб или гранитную скалу. Явно случилось что-то страшное. Кит долго не хотел рассказывать сестре о своем фиаско, лишь твердил, что жизнь его кончена, и он убьет себя, или уйдет в монахи и остаток дней проведет в постах и молитвах. В конце концов, брат сознался, что не в состоянии удовлетворить женщину. Пусть и самую невзыскательную. Вроде потаскухи из борделя.
