И сердце Жозефины сжималось от грозных предчувствий. Эти предчувствия не были связаны с ужесточением диктаторского режима в провозглашенной империи, где не поощрялись какие-либо умствования или бессмысленные философствования того же, например, Канта. Наполеон презрительно относил их к той же категории нелепых суждений, как и шаманство католической церкви во главе с папой Пием VII.
Беспокойство Жозефины было глубоко личным. От ее чуткого взгляда не могли ускользнуть тяжелые раздумья Наполеона, решающего все дела сразу, с молниеносной быстротой. Нужны были серьезные основания для мучительных мыслей, одолевавших его. И Жозефина боялась отгадать их.
Сердце у Жозефины застучало при звуке подъезжающего экипажа.
Наполеон появился, как всегда, спокойно-озабоченный, но при виде Жозефины одарил ее приветливой улыбкой, так редко появлявшейся на его замкнутом лице.
— Мы отдохнем здесь oт шума и блеска дворцовых зал, — сказала Жозефина, целуя мужа.
— Да, конечно, — рассеянно отозвался Наполеон. Они сели взвоем за стол. Ужин им принесла когда- то хорошенькая, a теперь старательно сохраняющая свою зрелую красоту горничная, состоящая при Жозефине.
Она напрасно ждала страшного для нее объяснения. ибо знала о тайных переговорах Талейрана и с русским, и с австрийским дворами, зондирующих отношения императоров к тому, чтобы через великую княжну Анну, шестнадцатилетнюю сестру Александра I, или дочь императора Франца I, восемнадцатилетнюю Марию-Луизу, породниться с Наполеоном.
Узнав об этих злокозненных шагах Талейрана, Жозефина негодовала, но мужу свои чувства не открывала.
Козни старой лисы Талейрана при живой императрице она считала безнравственными, но сдерживалась, зная суждения самого Бонапарта о доброте или нравственности, как об излишествах для властителя. Старому Макиавелли было чему поучиться у нового открывателя путей к неограниченной власти.
Но этот грозный и непознаваемый для многих властелин был близок и любим Жозефиной, которой казалось когда-то, что она на такое не способна. Но теперь любила этого «надчеловека" со всей страстностью креолки и преданностью женщины, посвятившей себя ему всю целиком. Она знала, что он не любит умных женщин, немилостив к много позволявшей себе обо всем судить прославленной мадам де Сталь, по ум, проницательность и способность быть ему полезной он ценил в Жозефине, называя ее своим дворцовым маршалом, и хвалил за то, что она сумела создать о себе впечатление пустой любительницы нарядов, бриллиантов и балов, скрыв ото всех свое тайное «маршальское звание». Он не раз поощрял ее в этом, поручая немаловажные дела. Об этом могли догадываться Талейран и Фуше, но доподлинно знал только Поль Баррас, из опасения за свою осведомленность пребывающий ныне в добровольной ссылке, отойдя от политики.
Она была счастлива с Наполеоном и его генеральских, потом консульских и, наконец, императорских заботах неизменного победителя, державшего в трепете все европейские страны, и теперь боялась утратить его, который остался бы так же любим ею, если бы сам потерял нее. Но он был на вершине славы, и ему требовалось то, чего не могла дать Жозефина.
Он был особенно внимателен и нежен с ней в этот вечер, когда они сидели не визави по разные стороны стола, а рядом, касаясь друг друга, и ужинали.
Эта атмосфера счастливой уединенности, когда в зал не вбежит с очередным известием адъютант или паж не доложит о выполненном поручении, расслабила Жозефину. Она решилась и нежно сказала ему:
— Я люблю тебя.
— Я тоже полюбил тебя с первого взгляда, когда решился признаться тебе, что мечтал бы стать отчимом твоему сыну.
— Он тоже любит тебя.
— И неплохо правит итальянской провинцией. И я не перестаю любить тебя, Жозефина, но, увы, я уже не тот самонадеянный молодой генерал, еще не одержавший будущих побед. Теперь они тяжким бременем лежат на мне вместе с императорской короной.
— И ради этой твоей короны ловкие обманщики вроде негодяя Талейрана ведут переговоры с императорскими дворами, подыскивая тебе более надежную мать наследника, чем живая императрица, которая так хотела подарить тебе сына.
— Но не может, — грустно сказал Наполеон.
— А она… она сможет? — произнесла Жозефина.
— Должна, — резко выпалил Наполеон.
— И ты не покараешь за эти козни Талейрана?
— Я не успел его повесить, хотя он того заслуживал. Но об этих кознях я знал.
— Знал? — ужаснулась Жозефина. — Но ведь она дочь побежденного! — возмущенно продолжала она. — Ее можно было бы счесть рабыней!..
— Нет, почему же? Еще в Древнем Египте фараоны женились на дочерях или женах побежденных царей, а рабами делали только плененных воинов.
— Но ты не фараон-язычник, а католик, венчанный и со мной, и на царствование самим папой.
— Папа — вчерашний царедворец, а ныне ловкий фокусник, который сделает все, что я прикажу.
— И ты… ты можешь приказать?
— Я могу приказывать всем, кроме своего сердца, которым завладела и всегда будешь владеть ты, и я не перестаю тебя любить, но…
— Что «но»… что «но»?
— У политиков нет сердца, есть только ум. Я в глаза не видел пи русскую, ни австрийскую девицу. Одна из них нужна только как производительница моего потомства, так необходимого Франции.
Говоря это, Наполеон почувствовал, как Жозефина, от качнувшись от него, начала медленно сползать на пол. Поняв, что она падает, он подхватил ее и на руках отнес в спальню, на ту самую кровать под балдахином, где познал с ней столько счастливых минут.
Cмуглое лицо Жозефины побледнело, грудь слабо вздымалась.
Haполеон сидел рядом на обитом атласом стуле и неотрывно смотрел на нее, словно видел в последний раз.
Обморок продолжатся долго, очень долго, но император не послал за врачом.
Только под утро Жозефина открыла глаза, увидела рядом с собой Наполеона, и тень улыбки скользнула по ее сжатым губам.
— Это уже решено?
— Да, в пользу австрийской эрцгерцогини Марии-Луизы.
— Но ведь она же родная племянница казненной королевы Марии-Антуанетты!
— Тем значительнее сделанный выбор, зачеркивающий якобинскую ненависть к королям.
— И этому никто не сможет помешать: ни чернь, ни дворянство, ни папа, венчавший нас в церкви, ни небеса, где заключен наш брак? Никто?
— Никто, кроме тебя.
— Меня? — удивилась Жозефина.
— Требуется твое монаршее согласие.
Жозефина прикрыла глаза, и по ее щеке покатилась слеза.
И вы будете любить меня, ваше величество? — вдруг спросила она, широко открыв сразу высохшие глаза.
— Всегда и по-прежнему, — ответил он тем же спокойным голосом, каким отдавал команды в решительные минуты боя.
