«Возьмите эту вещицу. Положите в короб с досо́чками , она его».
Кеша невольно вздрогнул, но не потому, что слова старца прозвучали уж очень явственно, а потому, что, отодвинув занавеску, в пространство передней вошёл отец.
– Извини, сынок, ты не против?
Кеша поспешно подвинулся, уступая место, чтобы отец присел на кровать. И он присел. И сразу достал носовой платок. Промокнул бисеринки пота. А потом стал мять его, стараясь подавить волнение, которое с каждой секундой молчания лишь нарастало.
– Понимаешь, сынок, этот апельсин, перевязанный красной ниткой, – откуда он?
Кеша подтянул ноги, сел, опершись на спинку кровати.
– Я сам хотел спросить у тебя – откуда он?
Вспоминая подробности разговора, Кеша даже в электричке настолько сильно сопереживал отцу, что так же, как и он, достал носовой платок и, вытерев лоб, машинально мял его в руках, мял, позабыв о времени и пространстве.
– Сынок, ты, наверное, помнишь тот день, когда взглядом являл апельсины, а я их выкапывал из снега, собирал?
Кеша кивнул. Он помнил тот день – испуганного отца, его шапку-ушанку, полную ярко-оранжевых плодов.
– А тот загадочный старец в капюшоне, который пообещал, что если однажды скажу: всегда, буду, хочу , то затворы рухнут, – кто он? И, если они рухнут, тогда что?
Отец какое-то время молчал. Но не выказывал волнения, он словно бы пытался отстраниться от самого себя. И, кажется, ему это удалось. Во всяком случае, когда заговорил, голос его звучал настолько бесстрастно, что воспринимался уже как бы чужим, ему не принадлежащим.
– Он не сразу к нам пришёл. До самой осени мы скрывали твои способности. К тому же твоё место в иерархии индиго было занято Бэби Кисом, Бэмсиком.
Кеша внутренне вздрогнул – недоумение и растерянность отразились на его лице. Отец пояснил, что в их среде имена и фамилии наиболее одарённых детей кодируются: третья буква заменяется подобной по звучанию, а остальные буквы, как правило, уже читаются справа налево. Например: Кафман – Манкаф и так далее…
– К тому же твоя мать заболела.
В голосе послышалось напряжение, отец умолк. Когда заговорил, голос опять был холодным и отчуждённым.
– Твоя мать заболела, – повторил он. – Какое-то общее недомогание и упадок сил. Мы считали, что нам повезло, потому что теперь ты не ходил в садик и на людях не мог проявлять своих способностей. Мы надеялись, что ты позабудешь свой внезапный опыт и перестанешь своим воображением вторгаться в область материального. Тогда же я принёс досо́чки , чтобы твои игры с реальностью казались тебе продолжением снов. Мы надеялись…
Отец стал обрисовывать досо́чки , их форму, цвет, но Кеша остановил – он помнит.
– Эти досо́чки остались от моей мамы, твоей бабушки, Полины Георгиевны, которая тоже была одарённой, но благодаря досо́чкам не проявляла своих сверхспособностей и сумела остаться среди обычных людей. Она разгадывала сны и не хуже Ванги по кусочку сахара угадывала прошлое и предсказывала будущее. Перед смертью она сказала, что родишься ты. Если с детства проявишь способности, то они станут благом только в том случае, когда ты научишься открывшуюся тебе реальность воспринимать как сон. Ну вот мы и решили…. И я принёс досо́чки , но, видимо, бабушка ошиблась.
Отец, глубоко вздохнув, задумался. Кеша напомнил отцу:
– А что же этот старец в длинных одеждах, если вы скрывали обо мне, как он узнал?
– Ах да, – спохватившись, отозвался отец. – Тут виною не старец (мы называли и называем его Досточтимый Отец ), а ты, сынок.
– Я? – удивился Кеша.
– Да, – подтвердил Иннокентий Иванович.
Голос его внезапно осел, и Кеша подумал, что отстранённость не так-то легко даётся отцу – она всего лишь способ, касаясь сокровенного, не соприкасаться с ним. И Кеша решил, что больше не будет задавать вопросов, потому что вопросы слишком уж ранят отца.
Между тем отец продолжал:
– Дело в том, сынок, что, играя с досо́чками , ты до того увлекался, что, выстраивая игрушечные дворцы, засыпал в них. Я переносил тебя на кровать, а просыпаясь, ты рассказывал маме о своих чудесных снах: горах, лесах и реках, о каких-то цветочных людях. Мы радовались твоим рассказам, потому что считали их воздушными замками из твоих снов. Наша радость подогревалась мыслью, что благодаря досо́чкам найден верный способ направить твоё воображение в область снов. Чтобы впоследствии ты думал о своих возможностях не более как об иллюзиях. Мы очень хотели, чтобы ты был обычным человеком, мы не хотели тебе тех страданий одиночества, что испытывали сами в общении с людьми. Это горько, очень горько сознавать, что мир не такой, каким мы его видим, что он был и всегда будет только таким, каким мы его чувствуем. Но сверхчувственное восприятие – удел немногих. Мы не в состоянии объяснить ни себе, ни кому бы то ни было – что, как, и почему? Мы это умеем, мы это чувствуем – и всё. Мы одиноки, мы песчинки, занесённые в этот мир из глубин времени.
Отец замолчал. От его отстранённости не осталось и следа. Кеша и сам чувствовал, как горит лицо, как громко бьётся сердце.
– Папа, – сказал Кеша. – Может, не надо, может, в другой раз?
– Нет-нет, отчего же? – возразил отец. Они оба знают, что время пришло.
Он помолчал. Кеша почувствовал, что отец теперь даёт время успокоиться ему.
– А ты знаешь, сынок, с этими досо́чками вышла такая чепуха, что мы с мамой едва не лишились чувств, и всё благодаря тебе.
Отец неожиданно засмеялся. В ответ и Кеше стало неудержимо весело. Может, потому, что отец опять вынул носовой платок и, не торопясь продолжить повествование, вытер выступившие слёзы. Он всегда так делал, когда собирался рассказать что-нибудь по-настоящему забавное.
– Приезжаю однажды из нашего алабушевского санатория, я там электриком работал. Мама твоя в слезах, нет Кеши, пропал! Вот только что был, она лежала, слышала, как играл досо́чками. Может, минутку-другую вздремнула, а очнулась – нет сына, исчез.
Мы туда, мы сюда! В подклеть, во двор – нет Кеши. Бежать на улицу – по дворам, по соседям? Разумом вроде бы охватываем – надо, а чувство не пускает. Чувство даже против того восстаёт, что мечемся туда-сюда.
Сели рядком на кровать, мать в расстройстве, мол, не мог он, то есть ты, Кеша, выйти из избы, дескать, неподъёмная дверь для твоих маленьких сил. Невидяще уставились в полусферу, выстроенную из досо́чек , а в голове у нас мысли одна хлеще другой – маленький-то маленький, а вдруг доступно ему открывать и закрывать запоры? Тогда не сидеть надо, а бежать по дворам, по соседям. Спасать ребёнка, как бы не упал в какой смертоносный колодец. В общем, изнутри подмывает – сил нет. Но и чувство охладилось и отвердело, как сталь. Норовлю подняться, а ноги не слушаются.
