Лед валуна разрывает тонкую ткань сорочки.
Что ж так холодно-то?
В прошлом году, помнится, было тепло, даже жарко.
Веревки. Словно косы, тоже увитые лентами.
Праздник.
На левой руке староста затянул слишком сильно, и толстая нить впивается в тело. Рука почти сразу немеет.
Больно.
Страшно.
Тело покрывается потом, и я уже не чувствую ледяной поверхности камня.
Наконец, они уходят.
С песнями.
Спев носатой Альки дольше других звучит в вечернем лесу. Она самая голосистая в коммуне.
Ждать.
Чего?
Страшно.
Рука окончательно онемела и теперь не болит.
Пошевелиться.
Плоский камень давит в лопатки.
Шорох.
Холодная, затем горячая волна пробирает тело. Холод уходит, как и неудобство «лежака». Даже о руке забываешь.
Голова крутится, в тщетной попытке рассмотреть, что там. Сзади.
Шорох приближается.
Оформляется в шаги.
Осторожные. Тихие.
Так ступает зверь.
Зверь!
Но я же…
Хозяин Леса…
Хозяин Леса может предстать и в образе зверя… мысль проскакивает слишком быстро, чтобы успокоить.
Руки, ноги, живя собственной жизнью, дергаются, пытаясь освободиться от веревок. С лентами. Праздничных.
Шаги приближаются.
И теплое дыхание опаляет щеку.
Я поворачиваю голову.
Медленно.
Боясь того, что увижу.
Вижу.
И боюсь.
Верфанг.
Вблизи морда еще страшней.
Ужасней.
Пасть полуоткрыта.
Вязкая слюна стекает с верхних клыков.
Слюна ядовита. Мелких животных она убивает. Человека — парализует. Ненадолго. Как раз хватит. Я знаю, слюна имеет зеленый цвет. В свете луны — она черная. Как смола.
Хозяин Леса?
Теплое дыхание, выходящее из пасти, кажется ледяным.
Неужели?
Нет, что-то не то! Хозяин — это красивый юноша, у него длинные волосы, голубые глаза и курчавая борода. Он добрый. Он приходит, берет девушек на руки и уносит…
Зверь рычит. Тихо, не зло, скорее довольно, и клыки приближаются к шее.
Н-е-ет!!
Ухо улавливает еще один рык, с другой стороны. И довольства в нем меньше. Голова еще поворачивается, а я уже знаю, кого увижу там.
Верфанг!
Еще один!
Звери зло смотрят друг на друга. Я чувствую взгляд каждого, они соединяются на мне.
Первый становится на задние лапы, опираясь передними на камень, на котором лежу я.
Боковые когти, острые, как косы, чернеют в свете луны. Ими верфанг вспарывает жертве горло.
Слюна из раскрытой пасти капает на меня.
Второй тоже хочет стать на камень, и в этот момент, первый прыгает, через меня, гибкое тело с легкостью преодолевает полтора метра валуна.
Едва задев, боковой коготь рассекает толстую веревку, стягивающую руку, словно паутинку.
Звери кидаются друг на друга.
Клубок шерсти, когтей, зубов и яда.
Он катается рядом с камнем, на котором лежу я.
Невеста Хозяина Леса.
Мозг еще не понимает, а руки, получившая неожиданную свободу рука, уже впилась ногтями в узел, связывающей товарку. Затем ноги. Одна, вторая.
Драка не продлится долго.
На зверей стараюсь не смотреть.
Даже не думать.
Святотатство!
Немыслимое святотатство!
Ноги, отекшие ноги с трудом несут к дереву, ближайшему, тому, у которого ветки снизу.
Руки, отекшие руки перебирают и подтягивают дрожащее тело. Выше, выше. Дыхание с хрипом вырывается из груди. Еще выше! Жить!
Она — Марта — просидела на дереве до утра. Утром, холодную, дрожащую, ее нашли там односельчане.
Сняли.
Теперь она сидела и дрожала передо мной.
В сарае.
Я шел по деревне.
Я искал старосту.
Натыкаясь на дружелюбные взгляды и мысли обитателей.
Сказать, что я был возмущен? Нет. Сознательно, или подсознательно, ожидалось нечто подобное. Слишком все было здесь хорошо, слишком правильно, гладко.
На отсталых планетах, бывает, приносят человеческие жертвы. Духу леса, рыбе озера, всепрощающему и всемилостивейшему отцу небесному (земному, морскому), матери-охранительнице и утренней звезде, да мало ли. Приносят. Много чаще, чем хотелось бы.
Не мне — палачу — осуждать, а тем более ломать этот обычай.
Что могу — молча неодобрять.
Что непонятно, так это, зачем они вызвали меня?
— Зачем вы вызвали меня? — вопрос был задан старосте, едва тот отыскался.
И снова волна дружелюбия, на этот раз замешанная на искреннем недоумении.
— Ну, так как же… она же… Марта, значит… Хозяину Леса…
— В жертву!
— В жертву? Почему в жертву? Невестой к нему. В лесу жить будет. Зверушки всякие прислуживать ей станут. Грибы-ягоды там носить, а пауки одежду ткать, нежную и невесомую.
— А зимой?
— Что зимой?
— В паучьей одежде холодно.
— А это, так звери шкуры приносят, из них и шьют.
— Тоже добровольно?
— Что добровольно?
— Звери шкуры снимать станут. Как девушек этому духу леса.
— Девушки сами идут, с радостью, — мужчина даже обиделся, даже искренне. — Честь большая, не каждую выберут. И родителям почет — дочка у самого Хозяина Леса в женах.
— Навещают?
— Кого?
— Дочку с зятем родители.
— Не, он же этот — Хозяин. Никого не пускает. А то и нарочно завести куда может.
— Ладно, — разговор наш тоже порядком плутал, удаляясь от темы. — Зачем вам понадобился палач?
— Так сбежала же она! Прямо со свадебного камня и сбежала.
— Это я знаю. Желаете, чтобы я привязал ее снова.
— Зачем ее. Да и поздно уже. Мы Хозяину другую невесту выбрали — Гарту — Пухорову дочку. И принял он ее — на утро на камне никого не было.
— А Марта?
— В том-то вся и штука, — староста даже придвинулся ко мне и зашептал в самое лицо. — Отродясь такого не было, чтобы невеста Хозяину предназначенная, с камня свадебного сбегала. Вот я и подумал — а как там, на цивилизованных планетах? Может, закон какой есть на этот случай. Мы ж-то живем здесь по-простому, по старинке. Насколько я разумею — убить ее следует, и никак иначе, поскольку совершила она немыслимое дело, — и снова он был само человеколюбие и искренность. То, что излучал этот человек, настолько разнилось с его же словами, что я на мгновение засомневался в своих телепатических способностях. — Только сами убить ее мы не можем, поскольку обычаи наши от дедов переданные строго-настрого запрещают смертоубийство себе подобных. Тогда я и вспомнил о вас — палачах, значит. Ты ее и убей. Только уж, мил человек, не знаю, как там принято у вас, но здесь делай это побыстрее, чтоб не мучилась девка-то. Издевательств всяких я не потерплю!
