«Уж не смахивает ли Город Надежды на современный Уранополис? — ожгла Генри Смита мысль. — Надо взглянуть на дело и с этой стороны».
— Хэлло, джентльмены! — воскликнул Генри Смит, бесцеремонно присаживаясь к столу, за которым расположились его знакомые: профессор Смайльс и профессор Мирер.
Оба члена Особой комиссии никакой радости на своих важных лицах по поводу состоявшейся встречи не изобразили. Но Генри Смит не сбавлял ни тона, ни скорости:
— Прежде всего хочу вас поздравить, джентльмены, с заслуженной Нобелевской премией, присужденной вам обоим на равных. А также с избранием вас одного в палату лордов, а другого в сенат США. Не выпить ли нам по этому поводу? Здесь еще не додумались до сухого закона! И не обсудить ли нам ваши будущие выводы по поводу коммунистического гнезда под антарктическим льдом?
«Да, я счастлива! Честное слово! И об этом счастье я и хотела писать, начиная свои «подледные записки», но жизнь есть жизнь, даже с таким замечательным человеком, как Николай Алексеевичу мне придется рассказать о штурме нашей «подледной крепости», которую он защищал.
Николай Алексеевич нервничал. Но только я могла заметить это. Ведь я знала каждое его движение, интонацию голоса, выражение лица. Для всех он был по–прежнему бодрым, энергичным, заботливым.
Я поняла, что не все в порядке, когда прибежала с работы, чтобы покормить Мишеньку. Мы с Николаем Алексеевичем так назвали сына в память Мишеля Саломака. Мама жила в соседней квартире, но ушла в Школу жизни и труда проведать Алешу, а я застала Николая Алексеевича… за стиркой пеленок! Хотела рассердиться, да не смогла. С неумолимой логикой и побеждающей улыбкой он объяснил, что в этом нет ничего унизительного, поскольку он любит малыша не меньше моего. Тем более что меня считает не только кормилицей нашего сыночка, но и всеобщей кормилицей. Я ведь руковожу (подумать только!) «заводом вкусных блюд», где в привычные виды пищи превращается бесцветный и безвкусный белок дрожжей кандиды с биофабрики Мелхова. (Юрий Сергеевич все–таки приехал сюда, но уж, конечно, не из–за сына, к которому безразличен, а скорее всего в расчете на кресло директора будущего международного концерна искусственной пищи!)
Я отняла у Николая Алексеевича пеленки, которые он едва не спалил перегретым утюгом, усадила напротив себя, взяла его нервные руки в свои и стала допытываться, что с ним.
Он сознался, что действительно встревожен беспринципной возней вокруг дальнейшей судьбы Города Надежды. Придется ехать в Нью — Йорк, участвовать в прениях, защищаться.
Один раз я едва не умерла, узнав, что с ним случилось в Централь–парке, а теперь… Нет!.. Я его не отпущу! Видимо, самым лучшим аргументом у женщин всех времен были слезы. И он уступил, согласился с моими доводами, решил пригласить в Город–лабораторию комиссию ООН. Пусть посмотрят, прежде чем обсуждать и решать.
И вот удивительный лайнер «Иван Ефремов» встал на рейде в нашей бухте. Втроем с Николаем Алексеевичем и Вальтером Шульцем мы шли по каменной дороге из города в «порт», как звучно назывались прибрежные Скалы пингвинов.
От спущенного к воде трапа отчалил катер на подводных крыльях и помчался к берегу.
Первым на камни из катера выпрыгнул американский журналист, чем–то напоминавший ковбоя из голливудских фильмов. Не хватало только кобуры с кольтом у пояса.
— Хэлло, мистер Анисимов! В жизни не видел ничего красивее! Гостеприимно ли тащить нас в ледяную пещеру, лишив такой бухты, айсбергов, пингвинов и этих нежных красок, неведомых ни одному художнику!
— Мы решаемся на это только ради того, чтобы показать вам нами сделанное, — улыбнулся Николай Алексеевич, здороваясь с англичанином и американским сенатором.
Последней с катера, подобно богине красоты, сошла Шали Чагаранджи, закутанная в меха, из–под которых снизу виднелось яркое сари. Она озаряла всех «лучезарной улыбкой», как потом говорил о ней Вальтер Шульц, сразу попавший к ней в плен.
Расточая любезности, он повел ее к Гроту в сопровождении строгого седого профессора из Польши и низенького приветливого вьетнамского министра неопределенного возраста.
Анисимов оживленно обсуждал со своими коллегами научные проблемы, а мы с Генри Смитом чуть поотстали.
— Всю жизнь мечтал о романтике! — вздыхая, говорил он. — Не могу вам передать, с каким волнением войду в ваше подземное царство, принося на его алтарь очень многое.
— Вот как?
— Ну конечно! Вам этого не понять! Но я выкурил последнюю сигарету на лайнере!
— В нашем подледном городе недопустимо никакое загрязнение воздуха и никакая трата кислорода на горение. Поэтому мы и идем пешком, а не едем на автомобиле. Электромобили перевозят грузы и доставят ваш багаж ночью. Днем все дороги только для пешеходов.
— Я автомобилист, но я восхищаюсь вашими порядками. Дышать на улицах Нью — Йорка трудновато, это верно! Мне приятно написать об энтузиастах, предвосхищающих будущее. Ах, если бы я мог победить в себе вчерашний день!..
— Что вы имеете в виду?
— Привычку к мясу! Боюсь подумать о ваших кушаньях и запасся консервами.
— Ну это вы зря! Я постараюсь переубедить вас на «пире надежды», который устрою в честь наших гостей.
Мы вошли в Грот.
Генри Смит с подчеркнутым восторгом озирал наше «подземное царство». И даже я смотрела вокруг, словно видя все впервые.
Из–за верхнего освещения свод словно растворялся в высоте. К нему стремились исполинские ледяные колонны, увенчанные скульптурами держащих само небо богатырей, подледных атлантов, с такими знакомыми мне лицами. Среди них мой Спартак, Остап и многие их соратники по первым дням работы в Антарктиде.
Хрустальная колоннада разделяла Грот на смежные залы.
— Да это храм какой–то! — не удержался журналист. — И даже с идолами!..
На дне Грота среди естественных холмов, освобожденных от материкового льда, раскинулся город с улицами и бульварами, переходящими из зала в зал. Зелень трав и деревьев, цветная пестрота клумб, даже мостики, перекинутые через вьющуюся речушку, рожденную тающим в глубине Грота льдом, заставляли забыть о километровой ледяной толще над головой.
— Как же они здесь выросли? — удивился Смит деревьям.
— Точно так же, как до оледенения пышные тропические леса. Правда, теперешняя зелень завезена с других континентов, но, как видите, все прижилось, расцвело.
— В средние века я боялся бы за вас, мэм. Монахи уготовили бы вам костер за вашу черную магию. Но сейчас я переполнен восторгом! А из чего сделаны эти дома? Они хрустальные?
